Перестройка как русский проект. Советский строй у отечественных мыслителей в изгнании

Хрущев подорвал основы тоталитаризма не только тем, что разрушил веру в непогрешимость вождей, но и тем, что легализовал возможность дискуссии по поводу вождей. Осуждение культа личности Сталина на самом деле восстановило зачатки многопартийности в СССР. После 1956 года партия разделилась на хрущевцев и сталинцев, на тех, кто поддержал осуждение так называемого «культа личности Сталина», и на тех, кто не принял хулы на великого вождя. Тоталитаризм был подорван после смерти Сталина, и прежде всего после XX съезда КПСС. В оценке этого события я согласен с французским исследователем Береловичем, который полагает, что сталинизм, как бы его ни называли, начинает умирать, когда, благодаря идейным инициативам Хрущева в советском «публичном пространстве появились разные мнения. Этот раскол (речь идет об отношении к Сталину) создал некоторое пространство, некоторый зазор, благодаря которому можно было вести свою собственную игру. Можно было уже отождествлять себя с одним или другим направлением. Это, пусть и внутри социалистических установок, но все-таки позволило выбраться из тоталитарной однородности советского общественного мнения. Создается некоторый плюрализм мнений в обществе, …власть больше не старается контролировать общественное мнение».

Важен не сам по себе факт расхождения между содержащимся в трудах Бердяева, Ильина, Алексеева и других русских мыслителей прогнозом антибольшевистской контрреволюции (во многих отношениях вполне научным) и самим реальным процессом самораспада советской системы в восьмидесятые – начале девяностых, а его содержание. Открытая нами, нашим советским общественным опытом сама возможность возрождения моральных чувств и прежде всего восстановление в правах совести – вне религии, вне религиозного воспитания (по сути, в рамках атеистического мировоззрения), значительно раздвигает представления о человеке вообще, о природе духовной жизни. На самом деле в советском коммунистическом обществе чистого коммунизма, который бы соответствовал учению Карла Маркса, было очень мало. По традиционным, совсем не классовым представлениям о добре, о достойном поведении, строились отношения в семье. Феномен Павлика Морозова, который по идейным соображениям донес на родного отца, не имел массового характера. Даже в советских коллективах, к примеру, в наших академических коллективах, царили традиционные представления о чести и порядочности.

К сожалению, наш советский опыт самопреодоления марксистской идеологии и возникшей на его основе общественной системы не осмыслен сколько-нибудь систематически ни в нашей новой, российской общественной науке, ни на Западе. Современный Запад никак не хочет увидеть и собственную, западную природу марксизма, и цивилизационную значимость нашего русского опыта его преодоления. Тем более, он не в состоянии понять цивилизационный смысл самопреодоления советской интеллигенцией классовой, революционной сути марксизма. Если бы коммунизм был бы реализацией русского культурного кода, свободным выбором русского народа, как настаивает Сергей Кара-Мурза, то все бы происходило прямо противоположным образом: коммунистический код укреплял бы советский строй, а советский строй укреплял бы коммунистический культурный код. Но на самом деле по мере ослабления репрессий в жизни, в реальной духовной жизни СССР, в сознании советских людей, и не только интеллигенции все большую роль играли ценности прямо противоположные коммунизму и коммунистической морали, укреплялись ценности, которые сейчас у нас называют заемными, а именно ценность человеческой жизни, ценность свободы, ценность независимого, самостоятельного суждения, ценность личности. Именно этот переворот в сознании и, конечно, прежде всего интеллигенции, привел, в конце концов, к гуманизации образа мысли советских людей. Но все это происходило в рамках формально сохраняющейся советской идеологии. Люди, интеллигенция сохраняли из марксистской идеологии то, что несло на себе печать гуманизма и прежде всего исходную христианскую идею морального равенства людей.