Перевал в середине пути. Как преодолеть кризис среднего возраста

Моя сестра в прекрасно сшитой шелковой блузке
протягивает мне
фотографию отца
в военно-морской форме и белой фуражке.
Я говорю: «О, это же то фото, что стояло
у мамы на комоде».
Сестра с бесстрастным лицом украдкой
кидает взгляд на мать,
печальную, неряшливую женщину, грузную,
с отвисшими складками,
как у матраса в Армии спасения, хотя и без дырок
и разошедшихся швов,
и отвечает: «Нет».
Я смотрю снова
и замечаю, что на пальце у отца обручальное кольцо,
которого у него никогда не было,
пока он жил с матерью. И на нем виднеется
надпись «Моей дорогой жене,
с любовью,
Моряк».
И я понимаю, что фото, должно быть, принадлежит его второй жене, ради которой он бросил нашу мать.
С лицом пустым, как безлюдная часть Северной
Дакоты, мама просит:
«Можно я тоже взгляну?»
Она разглядывает фото.
Я смотрю на сестру в шикарном костюме
и на себя, одетую в синие джинсы. Разве мы хотели
ранить мать,
обмениваясь фотографиями в один из тех редких
дней, когда я
приезжала к семье? На ее лице застыло странное
выражение,
не ее обычная ядовитая горечь,
но нечто настолько глубокое, что его нельзя
выразить словами.
Я отворачиваюсь и говорю, что должна идти,
так как у меня обед с друзьями.
Но весь путь от Пасадены до Уиттиера
я вспоминаю лицо матери; думаю о том,
что никогда ее не любила, и мой отец
тоже ее не любил. Зная при этом, что я унаследовала
грузное тело,
каменное лицо с бульдожьей челюстью.
Я веду машину, думая об этом лице.
Калифорнийская Медея Джефферса, которая
вдохновила меня на создание стихов.
Я убила своих детей,
Но, меняя полосу на шоссе, глядя в
зеркало заднего вида, я вижу лицо,
даже не призрак, но оно всегда со мной,
как фотография в бумажнике возлюбленного.
Как я ненавижу свою судьбу[87].

Фотографии, в отличие от успокаивающего бальзама забвения, вытаскивают воспоминания из подсознания. Изображение прошлого соединяет трех женщин – мать, сестру и поэтессу. Под внешней поверхностью таятся застарелые раны и конфликты. Поэтесса скользит по времени, как ребенок по замерзшему озеру, не зная, где лед прочный, а где тонкий, но все равно намереваясь перейти на другой берег. В другом стихотворении Вакоски рассказывает, как принимала за своего отца Джорджа Вашингтона, поскольку ее биологический отец был «30-летним старшиной, всегда вдалеке от дома». В качестве отца она признала человека, в прошлом жившего на плантации Маунт-Вернон, а в настоящем – на долларовых банкнотах и в детских воспоминаниях, ибо «мой отец сделал меня такой, какая я есть, – одинокой женщиной, у которой нет цели, – как я была одиноким ребенком без отца»[88].