Перевернутая карта палача

— Сэн владеет особенной саблей. Сабля делает его легендой — или чудовищем? Дважды неверно. В разных поколениях саблей Донго убили беса, зарезали старейшего и достойнейшего ноба золотой ветви, зарубили в пьяной драке друга… Сабля долго висела на роскошном ковре, бесполезным украшением. Оружие, а знание тоже оружие, само по себе не убивает и не защищает. Глотай знания, сколько посильно. Не бойся их. Себя бойся!

Монз прищурился и подвинул ближе ополовиненную бутыль. Ноздри раздулись шире, но чашечка не наполнилась снова. Старый переписчик решительно откинулся на стену и скрестил руки. Помолчал, покривился и все же продолжил разговор.

— Только тебе решать, спать ли в кровати — или лазать по крышам, рискуя всем. Брать ли лук… И, конечно, кого выцеливать. Тебе выбирать. Тебе жить далее со своим выбором и его последствиями. — Монз нетвёрдым жестом велел убрать бутыль. Смахнул и чашечку, которую Улу почему-то оказалось сложно поймать. — Какая ночь! Если мои догадки верны, что невозможно, то я могу отдать ценность, как только решу: бесу или людям канцлера… чтобы они отдали бесу. Я хранил её сорок лет, рискуя всем. Пожалуй, пора на покой. Сядь. Прикрой глаза. Тебе дурно после прочитанного, сделанного и выпитого, но скоро станет много хуже, перетерпи и это. Вот, погоди… теперь открой глаза и прочти, в захлёб.

Ул исполнил указания. В голове гудело. Жар пек щеки, уши, пальцы рук и ног…

На столе ждал внимания лист, жёлтый от времени, обтрёпанный, много раз согнутый и надорванный по сгибам. С первого взгляда показалось: на бумаге уцелели лишь выцветшие намёки на узор. Но, стоило всмотреться, как лист сделался колодцем, а сам Ул рухнул в него не взглядом, всем сознанием! Ветерок, свитый из тепла, холода, запахов и посвистов, не гладил волосы, а норовил выдрать их, вцепившись отчаянно. В колодце делалось всё темнее, но из глубины проступал блик, похожий на звезду. Ул протянул руку, моргая слезящимися в потоке ветра глазами, и рука сделалась бесконечна, дотянулась до дна бездны — и тронула свет.

Башенные часы кувалдой вдолбили в больную голову шесть ударов. В щель приоткрытых глаз вломилось безжалостное солнце. Ул застонал, на ощупь нашёл покрывало и потянул на лицо, шипя от боли.

— Мир свихнулся, откуда вдруг солнце, — отчаялся он, запинаясь от тошноты.

— Шесть вечера, — шепнул в ухо Сэн. — Ты был вовсе плох.

— Я в порядке. Правда. Скажи маме.

Ул почувствовал, как его голову бережно приподнимают. У губ появился холодный, влажный край кружки. Вода показалась на вкус слаще меда. Она убрала и жажду, и лихорадочный жар.

— Тут такое творится… пей. Приходил славнейший ноб алой ветви! — продолжил Сэн. — Не знаю, что ему пообещал Монз, но у меня есть второй поручитель. Канцлер страшный человек, так говорят все. Я поражён, его служба оказала нам услугу! Если это их рук дело… Ничего толком не понимаю, но у наших дверей каждый час проходит стража, с чего бы? Ты все пропустил! — Сэн судорожно вздохнул. — Ты что, из-за сабли так извёлся? У меня душа не на месте.

— Не шуми, — взмолился Ул. — Еще воды.

Он кое-как сел, хотя комната при этом норовила лечь на бок или даже перевернуться. В ослепших от солнца глазах плясали зелёные звёздочки, черные и жёлтые круги мельничными жерновами перетирали рассудок. В ушах гудело, мысли все до единой сделались вроде летучей пыли, ничтожны и неуловимы.

— Очнулся, — голос Монза пробился через прочие звуки. — Пить тебе рано, запомни на будущее. В памяти как, пусто или тесно?

— Пусто, но тесно, — пожаловался Ул.

— Значит, приживётся и будет дремать до поры. Я договорился о носилках для ноба. Бал через час, но дурной Донго твердит, что без тебя не сдвинется с места. Ты не болен. Одевайся, — голос стал тише, приблизился. — Весь день обманываем твою маму. Не доползёшь до носилок, пока она лечит торговку Ану от ячменя, её саму надо будет лечить. Как же, любимая кровиночка еле дышит и зеленее плюща.

Пришлось, через силу выполняя всякое движение, одеться. Повиснув на плече Сэна, сползти по лестнице и кое-как втиснуться в носилки. От простейших действий спина взмокла, руки дрожали лихорадочно, крупно. Но Ул упрямо жевал мёд в сотках, подсунутый Сэном, запивал травяным настоем.

Носилки качались, взбалтывая и без того мутную голову. Тошнота постепенно убывала, это казалось странно, пусть и приятно. За шторками сперва удавалось замечать только бешеное, слепящее солнце. Но позже обозначились видимые сквозь щели контуры домов, сами дома, вывески, снующие туда-сюда горожане.

Назойливый шум сложился во внятную речь. Сэн монотонно повторял, устав ждать понимания, но не отчаявшись дождаться: в бальный зал оруженосца не впустят. Так даже лучше, мало ли, кто явится рассмотреть голубую кровь. Опытным в дознании людям показываться на глаза нельзя. Но зал, собравший множество нобов, многоцветен и ярок настолько, что близ его стен даже бесу, пожалуй, никого и не рассмотреть. Пробраться в сад особняка просто. Не для всякого, но бегуну по ночным крышам такое дело — пустяк…