Перо ковыля

Там на более или менее ровных местах, на самых пологих склонах — поля, а среди полей оставлен заповедным кусок целины (Хрипунская степь), где в мае волнуется ковыль, цветут колокольчики и желтоцветный русский василек, а в середине лета стрекочут серые степные кузнечики. Есть и другие куски целины, незаповеданные: никто не собирается их пахать, потому что никакого урожая не собрать с мелкощебнистой, скудной почвы, где даже дикие травы не образуют прочных дерновин. Однако здесь даже в середине самого засушливого лета нет унылого однообразия выгоревших пустошей. Повсюду разбросаны рослые кустики кермека — травы азиатского происхождения. И в зной, и в сушь на безлистых веточках раскрыто множество крошечных сиреневых цветочков. В самую жару цветут солонечник и желтая резеда. Сухоцвет, даже высохнув, сохраняет скромную красоту цветения: сиренево-розовые лучистые корзиночки создают впечатление, что они только-только раскрылись навстречу утреннему солнцу, хотя из них давно уже высыпались созревшие семена.

Много бледно-желтой скабиозы, соцветия которой будто обкусаны мелкими, неровными зубами, за что трава получила название чертова обгрызка. Днем по этим соцветиям перепархивает множество крупных темнокрылых бабочек бризеид. Это настоящие степные бабочки, но и их полуденное солнце заставляет прятаться в промоины, широкие трещины и глубокие колеи. Ночью насекомых больше. К огню костра слетается масса мелких бабочек. Привлеченные их мельканием, прилетают поохотиться бесстрашные богомолы. Выползают из неведомых убежищ осторожные ночные охотники — степные гадюки. Они мельче лесных, не так смелы, и о их присутствии узнаешь по старым, пересохшим шкуркам-выползкам. Иногда в отблеске пламени мелькнет рикошетом большой тушканчик или бесшумно пробежит светлоиглый ушастый еж.

Есть здесь охотник и на ежа, и на тушканчика, и на зайца-русака. Филин. Гнездится на земле, днем отсиживается то в промоине, то под обрывчиком, а когда не жарко — на открытом склоне. Прижмурив оба глаза, напоминает небольшой валун, каких немало натащил сюда в давние времена ледник. Рыжеватый пером, он не выделяется на рыжеватой почве. На таком фоне трудно заметить не только одинокого филина, но и табунок дроф, распластавшихся на выгоревшей траве. Крупные птицы становятся невидимками там, где, кажется, жаворонку спрятаться некуда. Напуганные, они, разбежавшись вниз по склону, сильными взмахами вылетают из балки и скрываются за бугром.

И во всех балках, на их склонах и днищах и даже на плотинах старых и новых прудов — широкие рыжие и белые плешины с черными жерлами нор степных сурков-байбаков.

Сурчиная нора — это подземная крепость, которая строится годами и переходит по наследству, пока существует род, может быть, сто и даже больше лет. Глубоко уходят в землю многометровые ходы. Выброшенный наверх грунт холмиком поднимается вокруг выхода. По высоте и ширине таких холмиков легко угадать, какая из нор у семьи главная, в которой гнездо. Есть еще несколько нор помельче, запасных. От главной к ним торные тропинки протоптаны. Пока холмики рыхлые, на них невесть откуда появляются всевозможные сорняки и бурьян, чьим корням не под силу одолеть твердую, задерненную целину. Словно цветочные клумбы, разбросаны они по седоватой степи, когда цветут чертополохи, катран и раскидистая хатьма. Но проходят годы, плотнеет и оседает сурчина, и сами звери утаптывают и утрамбовывают ее основательно, и тогда степные травы изживают и белену, и чертополох, и лебеду.

Семейным укладом сурки отличаются от родни по семейству — белок и сусликов. Зверей с такими крепкими семьями немного. Как у бобра, волка, дети в семье сурка живут почти два полных года и на пороге своего двухлетия уходят искать новые земли. Покинув отчий дом, молодые сурки не становятся бродягами, а роют свои норы и до конца дней остаются домоседами. Заведя собственную семью, становятся молодые пары родоначальниками новых колоний. Корма для них в достатке везде, и даже на суходольных сенокосах, где косари сбривают все до травинки, байбаки так отъедаются к осени, так жиреют, что с трудом протискиваются в собственные норы, а после полугодовой спячки не выглядят ни поджарыми, ни тощими. Никакого запаса на зиму сурки не делают.

Когда стоит разжиревший байбак столбиком на холмике, столько в его фигуре сходства с каким-то толстопузым настоятелем или монахом высокого сана, столько надменности и высокомерия, что не хватает только четок в лапках да толпы преклоненных перед ним в смирении пилигримов. И даже неловко становится за зверя, когда он свистнет погромче, не выдержав приближения человека, и юркнет в нору, дрыгнув задними ногами и позабыв о своей важности. Конечно, нет таких качеств в сурчиной натуре, а становится сурок столбиком, чтобы подальше видеть. Заметив что-то, посвистит соседям, чтобы тоже посмотрели и настороже были. А когда зверь одиночкой живет, не видя поблизости своих, не слыша их предупредительного свиста, он и сам не подает голоса.