Персонажи альбома. Маленький роман

Глубоко в прорези глянцевого картона, скучавшей в предвкушении фотографии, темнела и круглилась холеная щека, пересекая которую на стоячий воротничок плавно стекал шнурок пенсне, водруженного на носу человека, чье изображение располагалось в отверстии следующего листа. Прорези в листах альбома не вполне совпадали, отчего в глубине просматривался только фрагмент лица: щека и шнурок пенсне, пробуждавшие любопытство, как всякая незавершенность. Зато перевернув лист, можно было без ущерба и во всей полноте разглядеть безупречный облик доктора Егора Ивановича Фогеля[4], врача Новознаменской лечебницы и друга дома.

Они кричали: «Фогель, Фогель – крыльями захлопал!» и, подпрыгивая, взмахивали руками.

Бог ты мой, какой вздор! У Егора Иваныча тяжело билось сердце. В последние ночи его преследовал сон с пляшущим хороводом – обрывок вклинившегося в сумрачные монотонные видения дверей и коридоров и очень отчетливо в них смотревшегося детского воспоминания. Были обычная беготня и возня на перемене, и вдруг он разобрал в их победном и восторженном кличе пришедшую в чью-то веселую голову дразнилку. Он растерянно стоял у окна, опираясь плечом о подоконник, и смотрел, как они радостно прыгают в небольшой рекреационной зале, всплескивают руками, издевательски скандируя нелепицу. И вдруг – по наитию – вскочил к ним в круг и, вторя их крикам, запрыгал в совместном хороводе. Все сразу умолкли – сделалось скучно, хоровод распался, участники разбрелись кто куда, рекреация опустела. Он испытал чувство, которому по малолетству не мог дать наименования, хотя позже ему удалось выразить словами убедительную мысль, каковая, кстати, выговаривалась коротко и просто: «Они всегда будут от меня зависеть». Уверенность в себе с той поры сделалась бессознательной основой его душевного состояния.

Бог мой, сколько лет ему тогда было?

И вот всякий раз, как ему снился этот сон, в котором от реального события сохранился только образ скачущего хоровода, он просыпался, задыхаясь, не в силах разобраться, хоровод ли у него вызывает сердцебиение или, напротив, сердечная атака навязывает воспоминание, склоняясь, в итоге, к мысли о своеобразном резонансе духа и физиологии. Ведь он прекрасно знал, что школьный эпизод был одним из немногих, – столь немногих! – оказанных ему свыше снисходительных благодеяний, и никогда не сомневался в необыкновенной важности совершенного в детстве под влиянием озарения смешного поступка. Позже отношения с запредельным у него не складывались, и он тем более ценил свою сходную с прозрением догадку, что подсказок из потустороннего мира больше не поступало – приходилось во всем полагаться на собственный разум. И все же решение, пришедшее как озарение, помимо всего прочего, тем замечательно, что никакому обдумыванию не подлежит – оно незыблемо, даже если у него явно скверные следствия. Пропустить мимо ушей или воспротивиться откровению невозможно, потому что с того мига, как небеса разверзлись, своей воли уже нет и над всем царит чужая и безапелляционная сила. И что бы эта сила ни сотворила, в какую бы воронку ни увлекла, власть ее непреложна. Со вторым и последним дарованным ему свыше решением, кажется, все обстоит именно так.