Персонажи альбома. Маленький роман

Егор Иваныч происходил из семьи с небольшим достатком, проживавшей, как большинство обрусевших немцев, на Васильевском острове, и рано осиротел. Событие, вследствие которого он четырнадцати лет от роду сделался круглым сиротой и позже избрал профессию душевного врачевателя, с отроческих лет тяготило Егора Иваныча, поскольку, кроме того, что было печально само по себе, как всякая история утраты отроком родителей, напоминало, к тому же, злую шутку. До поры до времени, однако, семья среди прочих ничем не выделялась. Домашний уклад, о чьей незыблемости тиранически пеклась матушка Егора Иваныча, был продуман до мелочей, а поведение членов семейства отличалось безусловной ему покорностью вплоть до того, что сами их мысли перемещались исключительно в кругу предопределенных этим укладом тем. Отец корпел в часовой мастерской с небольшим магазинчиком, меланхолически прислушиваясь к мелодическим фразам курантов, однообразному кукованью кукушки и гортанным крикам петуха, упорядоченно сменявшим друг друга. Размеренность и немецкий педантизм властвовали даже в этом поэтически сказочном мире. Хотя однажды после воскресной рюмочки шнапса отец шепотом поведал сынишке о том, как сильно ему хочется, чтобы когда-нибудь, в день чудесный, его пернатый мир сбился с такта и слился в оглушительном и хаотическом вопле. Это странное пожелание оказалось дурным предзнаменованием, потому что буквально через неделю, направляясь в лавку за молоком и заметив над собой черную тучу, от испуга заболела матушка, у которой вдруг случился приступ грудной жабы и – неожиданно для всех – оказалось слабое сердце. После похорон часовщик два дня тихо плакал, а потом, махнув рукой на соблюдение жизненного распорядка, перестал заводить в магазинчике часы. Более того, вскоре от смятения и нерегулярной трапезы – но больше от того, что он сообразил, какие перед ним открываются возможности, – у него усугубились приступы удушья. Ему начали представляться путешествия, одно невероятнее другого, и по мере того как у часовщика разыгрывалась фантазия, все громче шумело у него в голове и все явственнее набухали височные жилы. Стараясь развеять воодушевляющие грезы и разрядить опасную энергию, а еще – бессознательно тренируясь, часовщик принялся совершать далекие прогулки, всякий раз неумышленно увеличивая пройденное расстояние. Кончилось все тем, что в один прекрасный день Георг и кухарка не дождались его ни к обеду, ни к ужину. И на другой день он тоже не возвратился. Больше о часовщике никто ничего не слышал, занимавшейся бомбистами полиции было недосуг, тем более, никакого подвоха, связанного с нарушением общественного порядка, от часовщика не ждали. Не исключено, что где-то во вполне обозримом географическом пространстве при попытке перескочить через канаву или обогнуть лужу, а то и в придорожном трактире в тот вожделенный миг, когда, закатив глаза, блаженно и восторженно вбирал часовщик в глотку колючую пивную пену, его все-таки хватил удар.

Эти причудливые и скорбные события не могли не повлиять на четырнадцатилетнего Георга. Влияние, однако, оказалось контрапунктического свойства: с одной стороны, подросток, еще не созревший для полноценного осознания несчастья и испытания душевной скорби, на происшедшее в домашнем очаге смотрел, широко раскрыв глаза, зачарованно, как на интересное зрелище. С другой стороны, картина рассыпавшейся жизни, в которую он вглядывался, от такого сосредоточенного всматривания в один непредсказуемый миг неожиданно содрогнулась – так при встряхивании внезапно изменяют расположение стеклышки в калейдоскопе – и составила совсем другой узор. Ошеломленный Георг понял, что все, что он видел, достоверно ровно в той же степени, в какой ложно, и… навсегда перестал доверять изображениям на картинках, на всех картинах, поименованных словом «реальность».

Само собой, добропорядочные немцы не позволили подростку пропасть: помогли ему выучиться на лекаря, а позже пристроили в лечебницу к Петеру Бергу. Впрочем, к тому времени он уже был молодым респектабельным господином, исполненным уверенности в себе и полагавшим, что, разумеется, отечественная рефлексология заслуживает пристального внимания, но последние заграничные исследования, усматривающие корысть в любом отвлеченном утверждении, особенно значительны, поскольку, не довольствуясь видимостями, ведут речь о вещах подспудных. Недоверчивого доктора Фогеля не так интересовали привычные вершки, как причудливые корешки или плодородный субстрат тех невероятных положений, в которых оказывались его подопечные. Это было как раз в духе беспокойного и жаждущего новизны времени, от которого любознательный Егор Иваныч старался не отстать. Спустя недолгое время он сделался в лечебнице едва ли ни самым авторитетным и сведущим (конечно, после Петра Петровича) врачом, а в глазах морально приземленного и погрязшего в обыденности младшего медицинского персонала еще и завидным женихом.