Персонажи альбома. Маленький роман

Изредка все же приходится бывать в деревенском обществе. Вчера, например, присутствовал у соседей на именинном дне бедной моей почившей козочки. Утешающий ритуал был очень ритуален, поскольку в утешении, кроме меня, никто особенно не нуждался. А еще совсем недавно она приходила чаевничать: едва, опираясь на палку, проковыляв двадцать шагов между своей избушкой и моим домом, присев по дороге на скамеечке, чтобы отдохнуть. Но, как всегда, явилась «со своими дарами – сахарком и вареньицем». Пришла в нарядной новой, очень красивой блузке и – необычно – без обязательной косынки, с разметавшимися белыми волосами. Это она нарочно, для меня, чтобы выглядеть горожанкой, не повязала косынку, нарушая стародавние правила. Я живу здесь уже два десятка лет и не перестаю удивляться, с какой страстью старухи держатся за поручни привычки. Привычка, ставшая законом, сохраняет в неприкосновенности – как варенье под ключом в шкафчике – весь их малый и твердый запас представлений о должном и недолжном. Соседушка моя в тот вечер отчего-то была необыкновенно возбуждена. Я думал, неужели только из-за того, что мы давно с ней не чаевничали, – обычно обряд чаепития свершался в именинный день августа, она всегда очень серьезно к этому относилась. Но в тот вечер она громко и много говорила, всякий раз истово крестилась на висящую у меня в углу заблудившуюся иконку, вознося благодарность Ему за то, что Он дал ей возможность выпить чашку чаю, две чашки чаю, потом – три и далее… Прежде, однако, у моей козочки такого рвения не замечалось. О каком Боге ей было думать с вечными хлопотами с овцой, огородом и тяжкими трудами на железной дороге, конечно, при этом слове у нее в воображении возникал разве что плоский выцветший лик, написанный на бумаге, наклеенной, в свою очередь, на висящую в углу деревяшку. Но в этот раз чаепитие походило на надрывную благодарственную литургию, и я растерянно думал, а не упустила ли старушка по своему старушечьему беспамятству того, с кем она чаевничает, того, кому была тихо и пожизненно предана? Ведь обращаясь ко мне, она не ждала ответа, да и вообще, ко мне ли она обращалась? Выглядела она тоже непривычно – в ее истощенном облике, пожелтевшей коже и расширившихся зрачках, открылось что-то для меня новое, не бытовое и драматическое. И также в белоснежных, странно непокрытых, волосах и праздничной белизне блузки. Когда она ушла, я долго вздыхал, а потом догадался, что, войдя в роль – а на самом деле, в судьбу, – она, уже зная все наперед, сыграла спектакль последнего совместного чаепития, отведя мне в этом спектакле скромное амплуа безмолвного зрителя.

Да, да… бедная моя козочка. Давно это было, еще в те времена, когда после вселения в этот дом, я показывал молодой соседке дедову флейту и альбом и рассказывал про чужие страны, про Эвридику, а она по уходе оставляла незаметно на столе на веранде крынку молока или мисочку с собранной в лесу черникой.

А еще я рассказывал ей про мою беззаботную детскую жизнь в доме доктора Петра Петровича, про возню с собакой и беготню по комнатам с их десятилетней племянницей, про загадочные тихие достоинства Марфуши. Про то, как нас с Машей учили музыке, потому что Петр Петрович думал, что, если человек любит музыку, все прочие необходимые человеческие качества сами собой прилагаются. Про то, как мадемуазель, позанимавшись с Машей, обращалась в мою сторону, и я в отчаянии сползал со своего навощенного штанами дубового Парнаса, в котором мне случалось так уютно беседовать с кудрявым щеголем Карлом Черни. О, этот изобретательный недруг мой – Карл Черни! Он качал головой, звонко прищелкивал пальцами, поправляя размер, и растворялся в солнечной поземке, вьющейся около темной и вялой оконной шторы, а я пересаживался на вращающийся стул у фортепьяно. И когда я на него водружался, меня охватывал страх, ибо я обнимал умом расстояние между собой и великим. Зато у Маши, скакавшей на одной ноге от фортепьяно до дубового кресла, едва хватало терпения ждать, пока красноносая мадемуазель, охватившая ладонями, чтобы согреть их, серебряный подстаканник, выпьет поднесенного Грушей горячего чаю. Как только мадемуазель обжигалась и отставляла подстаканник, Маша забиралась на круглый стул и принималась, хохоча и передразнивая ужимки мадемуазель, скакать по клавиатуре – она была очень переимчива на чужие повадки. Через пару лет она обскакала мадемуазель и в дом пришла другая мадемуазель, потом еще одна, а последние два года с ней занимался бородатый профессор. Иногда, закончив занятие и перед тем, как покинуть дом, профессор брал лежащую на этажерке дедову флейту и играл для нас какой-нибудь капризный менуэт. А потом шутливо раскланивался и исчезал за портьерой. И я уже вспоминал не Черни, а Гофмана.

«Ну как же вы не научились на ней играть?» – спрашивала меня моя бедная козочка, которой очень нравилось простодушное пастушеское звучание инструмента. – «Я бы всегда слушала, как вы играете».