Персонажи альбома. Маленький роман

Так получилось, что полученное мной наследство, не бывшее никаким состоянием, исчерпывалось дедовской флейтой – я не выучился игре на ней – и альбомом Марьи Гавриловны, этаким мечтательным развлечением, экзерсисами памяти и воображения в минуту досуга. Вот и сейчас я сижу в деревянном кресле на большой веранде и смотрю, как под струями дождя протекает крыша, и капли звучно шлепаются в стоящее на лавке медленно наполняющееся ведро. Как плети дикого винограда, покрывающего стекла с зигзагами трещин, без спросу пробравшиеся сквозь щели в трухлявых серых досках по эту сторону дощатого переплета разрушительно по нему карабкаются. То бытовое обустройство, которое много лет было предметом моего постоянного попечения и хозяйских забот, больше меня не интересует. Признаться, я одобрительно смотрю на этот медленный и неустанный процесс разрушения. Он мне душевно близок, в конце концов, я сам перемещаюсь в общем потоке стареющих вещей, томительном, неравномерном и прерывистом, ведущем к обрыву. Но пока с альбомом на коленях и стаканом чая в руке я все еще переворачиваю покрытые глянцем пожелтевшие твердые листы, с упоением выпадая из ненастоящего настоящего в пространство, в котором мне дышится полной грудью. И тогда я словно превращаюсь в платоновского столяра, выстругивающего и выглаживающего невидимым рубанком воображаемые горбыли на призрачном верстаке. Я нынче понаторел в употреблении слов – безъязыкий неведом самому себе! – так велик был соблазн предать фигуры уходящего времени бумаге. Но если у тебя есть способность описать в прошлом то, чего это прошлое о себе не знало, ты в нем заявляешь себя по полному праву. А если говорить серьезно, то, рассказав то, что я рассказал, я не так уж мало поведал о себе. По крайней мере искушенному читателю с воображением вроде моего не составит труда на основании предложенного повествования нарисовать приблизительный облик автора.

Со временем, впрочем, после многих повторений, хотя бы и с различными оттенками, умственные картины, возникшие у меня в уме, утрамбовались, и разнообразие голосов и речевых интонаций слились в плотную достоверность нескольких рассказанных здесь эпизодов. Конечно, фотографий в альбоме больше, чем нескладно и наудачу изложенных мной простодушных сюжетов.

Сейчас все те, на кого я в детстве смотрел зачарованным взором, безжалостно покинули меня, оставив на память о себе этот обычный в семейном кругу альбом с облупившейся кожаной обложкой. Он интересен только мне, никто, кроме меня, ничего особенного в фотографиях в альбоме никогда не замечал. Зато я легко улавливаю в каждом снимке какую-нибудь нечаянную деталь, тот непредвиденный мостик, который соединяет меня с отображенным человеком внутри его жизненного круга. Почуяв благодаря этой случайной подробности дух времени, скользнувший наподобие ветерка у меня по лицу, я закрываю глаза, стараясь удержать в себе то, что навсегда ушло. А потом на ощупь иду по воображаемой дороге, пытаясь не оборачиваться назад, чтобы вывести прошлое из плена, совместить его с настоящим, исполнить то, что не удалось Орфею. Ах, поверьте, это увлекательная задача! С годами начинаешь понимать: наша жизнь меньше всего состоит из нас – она состоит из вошедших в нее не наших жизней, из этого вороха спутанных цветных ниток ни за что не вытянуть собственной нити, сколько бы ты не воображал, что она – самая главная и самая яркая. Но и то правда, что о ком бы я ни говорил, какое бы личное местоимение в ход ни пускал, все будет в какой-то мере повествованием о себе, повествованием, не лишенном тайного умысла о возвышении, ибо всякий пишущий считает себя обладателем потаенного знания, которое позволяет ему пребывать по отношению к другим в позиции превосходства. А это необыкновенно утешает, особенно если никакого другого превосходства нет.

Сейчас моим играм приходит конец: моя жизнь оскудела, большую часть времени я трачу на жестокую схватку с этими низменными серыми существами. Для внятности добавлю только, что после войны, в которой моя страна была на стороне достоинства и благородства, я решил вернуться домой. Умерив после возвращения восторженность – это были добрые, но глупые чувства – я сразу понял, что устройства здешней жизни никогда не пойму и мне лучше поселиться где-нибудь в деревне, проживая в ней незаметно и тихо. Пенсия, кстати, у меня хорошая, полковничья, я ее запираю от крыс в железный ящичек.