Персонажи альбома. Маленький роман

До поры до времени лечебные консультации Егора Иваныча были рутинной работой, однако одна малозаметная подробность сыграла большую роль в деле укрепления его авторитета: обнаружив среди подлежащих особой проверке задержанных людей чахоточного больного, доктор Фогель порекомендовал бывшему маляру, а ныне председателю конторы, незамедлительно перевести его в больницу. Председатель, страшно боявшийся всякой заразы, сразу согласился: больше чахоточного никто не видел, а возчика в больницу, кажется, не посылали. Тем не менее, с этого времени Егор Иваныч почувствовал, что к его словам прислушиваются даже в тех случаях, когда они не касаются оздоровительных мер. Власть в лице бывшего маляра и его непосредственных помощников умолкала, если о возможностях решения какого-нибудь казуистического вопроса вознамеривался высказаться Егор Иваныч – его точным суждениям о людях послушно внимали. Вскоре доктору Фогелю предложили невысокую штатную должность, с лечебной деятельностью непосредственно не связанную. Когда председатель сообщал о вышестоящем решении Егору Иванычу, тому на ум, очевидно, пришло какое-то стародавнее воспоминание, и он, не разжимая губ и не отвечая, слегка улыбнулся, а затем с озорством закрыв глаза, вызвал в памяти высокое небо, изборожденное набухшими темной водой тучами, чьи очертания напоминали хищных птиц, простерших крылья и разинувших клювы, в то время как под тучами метались незримые чайки и ветер доносил их визгливые крики… Мнемоническим усилием Егор Иваныч удерживал перед внутренним взором пейзаж, его веки были плотно сомкнуты – он прекрасно владел своей волей.

Когда доктор Фогель минуту спустя с удовлетворением открыл глаза, испуганного таким странным его поведением бывшего маляра, а ныне председателя, рядом не было. Егор Иваныч подумал о том, что побывать на венецианском побережье ему не случилось, но… с другой стороны, созерцать живописный прототип – не значит ли рассеивать сотворенное художником очарование? К тому же неосуществленное желание весомее достигнутого: именно сгустившаяся энергия какого-либо желания обеспечивает становление духовной личности, пусть даже впоследствии это желание вытесняют другие, совсем непохожие, и… Егор Иваныч снова улыбнулся.

Вскоре принятие трудных решений в учреждении, чье головоломное название состояло из взрывного скопления глухих согласных звуков, было, по всеобщему молчаливому согласию, хотя и без донесения начальству, препоручено отлично разбиравшемуся в людях доктору Фогелю. По крайней мере, тех, кто подлежал особенно тщательной проверке, всегда передавали ему, лист со списком из двух-трех имен, как правило, ждал его утром на письменном столе. При этом нелишне заметить, что от некоторых своих замысловатых и двусмысленных воззрений Егор Иваныч со временем отступился, предпочитая не умножать сущности и иногда решая возникшую проблему с грубоватой прямотой, столь характерной для эпохи социального катаклизма.

И все же этот недолгий период оказался в жизни Егора Иваныча самым счастливым. Он как никогда ощущал спокойную уверенность в своих силах, дыша грудью – всем объемом легких до последнего миллиметра – размеренно и глубоко, не торопился отвечать на заданные ему вопросы, делал это с расстановкой, выдерживая паузы и стараясь добиться максимальной внятности высказывания. Он не колебался в выборе трудных, иногда жестких в соответствии с духом времени решений, никому не позволяя сомневаться в их правильности, ему удавалось удерживать в памяти мельчайшие детали поручений и безупречно выстраивать иерархию обязанностей. Наслаждение, сходное с эротическим, затопляло Егора Иваныча, он прикрывал веки и неслышно улыбался, ему не было нужды вызывать в памяти какие-либо пейзажи, чтобы проверять свою волю, он прекрасно владел собой, царя в пространстве, в котором ни умом, ни знанием никто не мог с ним сравниться. Доктор Фогель переживал духовный расцвет, которому сопутствовало ощущение редкой полноценности. Пребывая в необыкновенно ровном состоянии духа, он не заботился о том, что думает окружение о его расширяющейся деятельности, и не отягощал себя мыслями о построении нового общества, он жил сегодняшним днем, настоящим. Спокойная, налитая энергией благородная сосредоточенность, омовение в духовном изобилии, подлинная власть над разрозненными душами людей, питающими эту власть из своих скудных запасов, – ручьи этих переживаний сливались в захватывающий Егора Иваныча многоводный поток. И это была такая полнота жизни… больше, чем какая-то там любовь.

* * *

Егор Иванович механически исправил ручкой свою фамилию, в которой из-за запавшей в старом ундервуде литеры не пропечатался мягкий знак, отодвинул лист со списком на середину стола. Бледность медленно покидала его лицо, кожные покровы розовели, вдруг все кругом сделалось, как никогда, ясно и прозрачно: ему отдала приказ чужая безапелляционная сила, которой нельзя сопротивляться, и он ей внял, а это значит, рисунок дней обрел окончательные черты.