Перстень Царя Соломона

Разумеется, никакой расписки он с меня не брал — глу­по. Мы и без нее с ним крепко повязаны. Впрочем, денег он мне тоже не дал, заявив, что в Китай-городе повсюду мошенники, которые непременно всучат захудалый то­вар, при этом ободрав меня как липку. Опять же и торго­ваться по-настоящему — он специально выделил это сло­во—я все-таки не совсем умею.

— То есть как? — изумился я, решив, что купец раску­сил мою игру в поддавки,— Почему это не умею?! Вон ско­лько у тебя вырвал!

— Я бы на твоем месте скостил процент вдвое боль­ше,— заговорщически произнес Ицхак, весело заулыбал­ся, но тут же торопливо добавил: — Однако сделка уже со­вершена, что бы сейчас мы ни говорили.

—  Само собой,— охотно согласился я, и мы подались на самый главный столичный базар, который располагал­ся у ворот Кремля.

Да-да, в связи с тем, что Лужники в те времена остава­лись глухой деревней, да еще стоящей в низинке, то есть имели лишь одну достопримечательность — непролазную уличную грязищу, не высыхающую даже в летнюю жару, откуда и пошло название, главный торг происходил на ныне чопорной и холодно-торжественной Красной пло­щади. В свое время, за двадцать три года до моего визита сюда, ее зачастую и величали соответственно — Торг. И простенько, и сразу всем понятно. Лишь после знаме­нитого пожара тысяча пятьсот сорок седьмого года, когда даже колокола плакали от боли, истекая медными слеза­ми, москвичи перекрестили ее в Пожар.

Кстати, нигде в Москве я столь остро не ощущал, что нахожусь в Средневековье, как на Красной площади. С остальными местами столицы как-то проще. Они были мне настолько чужды, что при взгляде на них не возника­ло никаких ассоциаций, а в памяти не просыпались вос­поминания о двадцать первом веке. Просто чужой город, точнее, большая деревня, пускай, селище, вот и все.

Но едва я выходил на Пожар и натыкался взглядом на красный кирпич кремлевских стен, на смутно угадывае­мые очертания трех башен — Фроловской, безымянной и Никольской, а главное, на каменные кружева и купола храма Покрова «на рву», как тут же в сердце что-то ёкало. На душе мгновенно становилось тоскливо и пасмурно, как в хмурый октябрьский день с его мелким нескончаемым дождем, безостановочно моросящим из нависших над самой головой свинцово-серых туч.

Что интересно, во всем остальном Пожар точно так же походил на Красную площадь, как курица на ястреба. Ни тебе Мавзолея, ни памятника Минину и Пожарскому, ни голубых алма-атинских елей, высаженных у самой стены, в которую пока еще не замуровали ни одного покойни­ка,— ничего же нет. Зато под той же стеной имеется здоро­венный ров, шириной метров тридцать — сорок, а глуби­ной, как мне тут рассказывали, чуть ли не пятнадцать са­женей, заполненный водой из Неглинной. Может, и врут, но глубина и в самом деле приличная.

Словом, и тут очень многое чуждо глазу, но в то же вре­мя оно перехлестывалось с узнаваемым, а красавец храм Василия Блаженного всякий раз так и манил меня загля­нуть внутрь, суля сладкую, но несбыточную надежду на выходе из него увидеть перед собой ГУМ, Исторический музей, Мавзолей Владимира Ильича и рубиновые звезды на кремлевских башнях.

Пару раз я даже попробовал, зашел внутрь храма По­крова. Ни на какое чудо, разумеется, не рассчитывал — глупо. Скорее из любопытства. Когда вышел, все остава­лось по-прежнему — справа деревянная церквушка Параскевы-Пятницы, за которой угадывались очертания под­ворья английских купцов, а впереди, там, где должны быть ГУМ и Исторический музей,— Земской двор. Зато Мавзолей не загораживал безымянную башню.

Что же касается самого базара, то тут было все. Да про­стят меня нынешние хозяева Лужников, но величия четы­рехсотлетней давности им никогда не достичь. Мелко плавают. Совсем не тот масштаб. У непривычного к такой непосредственности в общении человека, без преувеличе­ния, могла закружиться голова. А уж тем, кто страдает ги­пертонией, Пожар образца тысяча пятьсот семидесятого года категорически противопоказан — от одного нескон­чаемого людского гула можно запросто подхватить ин­сульт, а то и похуже.

Сзади, спереди, по бокам, словом, повсюду нескончае­мый шум, гам и крик. «Любо — бери, не любо — не воро­ши!» — кричат с одной стороны. «Слову — вера, хлебу — мера, деньгам — счет»,— довольно басят в другой. «На этот товар всегда запрос, а кресты да перстни — те же де­ньги»,— уговаривают кого-то чуть наискось...

Словом, «если хилый — сразу в гроб». Только так и не иначе.