Первая Государственная дума. От самодержавия к парламентской монархии. 27 апреля – 8 июля 1906 г.

Кроме конституционного невежества, Кокошкин правительству ставил в упрек отсутствие «государственной точки зрения». Это была тоже благодарная тема. Рождалось новое понимание государственности. Людям старого мира было нелегко усвоить его. Его отрицали и революционные партии. Именно кадеты были призваны дать настоящую ноту, которая бы помогла укрепить «основанный на праве порядок». Что же по этому поводу сказал такой человек, как Кокошкин?

Он говорил об амнистии. Я показывал, как неудачно ее мотивировал адрес. Но адрес составлялся коллегией; отсюда его недостатки. Министерству же отвечал Кокошкин один. Он был свободен и мог выяснить свое понимание «новых начал» государственности. В чем они заключались? Декларация Совета министров, утверждает он, «обнаруживает полное непонимание сущности амнистии, приравнивая ее к отдельному акту помилования. Амнистия, т. е. массовое помилование, имеет особое значение. Самый термин заимствован из международного права. Он указывает на водворение мира. При заключении мирных трактатов в них включается статья об амнистии; такие же моменты бывают во внутренней жизни государства; бывают моменты, когда необходимо прекратить совершающуюся в той или иной форме междоусобную войну». Сравнение правильно. И Кокошкин заключает: «Никто не может отрицать, что то, что происходит у нас в России в последние годы, – это состояние, близкое к междоусобной войне. Нам надо водворить политический мир, и для этого нужна амнистия». Какая же это государственная точка зрения! Когда заключается мир, уместна амнистия. Но не амнистия делает мир; она последствие мира. Государственный смысл амнистии именно в том, что она должна сопутствовать заключению мира. Но кадеты показали, что этот мир заключен и даже что они его просто желают. Если же война продолжилась, если Дума конституции не признавала и на будущее время насилий против власти осудить не хотела, потому что время благоволения еще не наступило, то для амнистия не было почвы.

Продолж'ая сравнение Кокошкина, амнистия в этих условиях была бы равносильна освобождению пленных одной стороной до заключения мира. Тогда это капитуляция, доказательство слабости. Правительство в своем ответе на это и указало. «Амнистия, – говорило оно, – несовременна в настоящее смутное время». Война власти с революцией еще продолжается. Своей постановкой вопроса амнистии Дума, а за ней и Кокошкин, отнимали у амнистии ее «государственный смысл».

Кокошкин затронул и более общий вопрос, который потом проходил через всю деятельность Думы. Общественность до сих пор могла заниматься сочинением теоретических конституций; это ей было нетрудно. Она могла предлагать «последние слова» теорий и практик цивилизованных стран; могла не думать о том, с какими затруднениями встретится в России их применение. Но с 1906 года Россия от «теорий» перешла в период практического осуществления; Дума была не посторонний наблюдатель, а часть государственной власти. Положение власти тогда было трудное. По пятам за реформами, чересчур опоздавшими, уже бежали революционные волны; они стремились добить старую власть, даже заменить привычного для России Государя интеллигентской Учредилкой. Эта революционные волны ударяли уже не по старому самодержавию, а по вновь объявленному конституционному строю. Это обычный порядок вещей. Когда в 1917 году пала монархия и создалось правительство революции, революционеры все-таки продолжали «углублять революцию», ослабляя созданную революцией власть. Когда в 1936 году во Франции появилось министерство Front Populaire[60] и начались насильственные оккупации фабрик и претензии CGT[61] управлять государством, то эти революционные действия били уже по новому министерству. Так и после объявления конституции и созыва Думы в России усилилось то, что ораторы называли «гражданской войной». Революционная стихия хотела вовсе не мира, а полной победы.

Что в этих условиях должно было делать правительство? Или признавать в революции «волю народа» и ей уступить, или, защищая закон, отражать революцию силой, во имя нового строя. Третьего выхода не было.

В своей декларации правительство заняло эту вторую позицию; оно заявило, что «его долг охранять порядок, жизнь и имущество мирных обывателей»… Но оно понимало, что старые приемы уже не по времени. Оно заявило, что будет класть в основу своей деятельности начала строгой законности, что исключительные полномочия, которыми оно до сих пор было наделено, никуда не годятся и что надо их изменить. Но оно одновременно ставило вопрос, который никакими софизмами устранить было нельзя: что же делать сейчас, пока новых законов не издано? И оно заявляло, что до этих пор оно необходимо для него полномочия будет поневоле черпать из старых, негодных законов.