Первая Государственная дума. От самодержавия к парламентской монархии. 27 апреля – 8 июля 1906 г.

Эта фраза вызывает «продолжительные аплодисменты» и входит в историю: в ней видят резюме всего заседания. А она конституционная ересь. Дума не «законодательная власть», а только часть ее. Законодательная власть принадлежит совокупно – Думе, Государственному совету и Государю. Только объединение всех их составляет законодательную власть. Такой власти министры, конечно, должны подчиняться, но отсюда до подчинения их одной Думе – целая пропасть. Называя Думу «законодательной властью», Набоков грубо искажал ее компетенцию. Он слово в слово повторял историческую ошибку Барнава, которого так жестоко разоблачил Мирабо 22 мая 1790 года в своей знаменитой речи «sur le droit de la paix et de la guerre». Барнав доказывал, что объявление войны зависит от Законодательного собрания, ибо оно есть «pouvoir legislatif». Мирабо обличил Барнава в передержке, ибо он подставил слова «pouvoir legislatif» вместо «corps legislatif»[58]. «Vous avez forfait la constitution»[59], – сказал он Барнаву тогда.

Через 100 с лишним лет Набоков делает ту же ошибку. «Законодательное собрание» он смешал с «законодательной властью». Всю зловредность этой замены понятий он мог увидеть в последующей за его речью тираде Аладьина. «Все министры, – говорил этот оратор, – обязаны быть властью исполнительной; они должны брать у нас то, что мы, представители страны, находим нужным, необходимым и неотложным для нас, страны, изучать то, что мы постановляем, как закон, и, как наши верные слуги, исполнять эти законы. Вот их обязанность. (Аплодисменты.)» Вот тот «пьяный илот», который предстал перед глазами «аристократа» Набокова.

Набоков понял фальшь своей фразы раньше, чем его восхвалители.

Несколько лет спустя, в 3-й Думе, уже переменившийся Щегловитов припомнил эту «историческую фразу» Набокова как доказательство, что 1-я Дума хотела министров себе подчинить. Обстоятельства, при которых она была сказана тогда, уже были забыты. Я ответил ему, что, толкуя так эту фразу, он, Щегловитов, забывает о существовании Государя. «Законодательная власть» вовсе не Дума одна, а кроме нее, и Совет и Государь. Считает ли Щегловитов, что «этой законодательной власти министры не были должны подчиняться»? Такой поворот с больной головы на здоровую имел тогда свой успех; узнавши про мое возражение, Щегловитов послал А.Н. Веревкина в Думу, чтобы истолковать свою фразу иначе. А Набоков меня благодарил, что я дал его «несчастной фразе» такое благовидное и неожиданное для него самого объяснение. Но конечно, тогда, 13 мая, она была сказана в щегловитовском смысле, так ее все тогда понимали, и именно за это ее прославляли. В этой юридической ереси и видели моральную победу Думы над властью.

Кроме Набокова, говорили и другие большие политики и юристы. Но в чем оказалось преимущество их взглядов перед правительством?

Кокошкин взял на себя доказать, что правительство обнаружило «неосведомленность в вопросах права и отсутствие истинно государственной точки зрения».

Никто не был поставлен лучше его, чтобы выполнить такую задачу. Кокошкин был человек исключительных дарований, во всеоружии знаний и творчества. Он был фанатиком, и его «вера» подсказывала ему своеобразные построения. Тема была благодарная. До чего должна была понижать думская атмосфера, чтобы на такую тему такой человек, как Кокошкин, мог сказать такую слабую речь!

Кокошкин не оценил миролюбия, ради которого правительство уклонилось от боя с антиконституционными заявлениями Думы. Это уклонение он правительству поставил в вину, как «невежество в праве». Он отметил «смешение», в которое впало правительство, будто бы приняв думские указания на желательность изменить конституцию за ее «законодательную инициативу». Такое заключение было слишком поспешно. Подобной грубой ошибки правительство не допустило. Адрес вообще не «инициатива»; «инициативы» не было ни в пожеланиях изменить Основные законы, ни в тех реформах, которые Дума возвещала. Инициатива должна была последовать в будущем. Но нельзя укорять правительство за то, что оно отказалось высказываться по вопросам, которые предметом думской инициативы стать не могли. Кокошкин не показал настоящего понимания конституции, когда утверждал, будто правительство обязано было эти думские пожелания «разобрать как возможный объект законодательного почина со стороны правительства». Правительство вовсе не обязано разбирать все, что приходит в голову Думе сказать, тем более что и об инициативе Государя она не просила, а ограничивалась тем, что, по словам Милюкова, «возлагала на власть ожидания». На каком основании правительство было «обязано» разбирать все возможные ожидания? И при этом забавно, что Кокошкин утверждал это в то время, когда Набоков заявлял, что посредников между собой и Монархом Дума не допускает. У кого же из этих двух кадетских светил была «неосведомленность в вопросах конституционного права»?