Но этого, к сожалению, не было сделано и сделано быть не могло. После ареста кадеты не могли защищать «конституцию». Мы это увидим из кадетских речей. Они одни интересны. Для революционных партий в этот день было раздолье; как органу разрушительной революционной стихии им «защищать» было нечего. Но государственная партия, претендовавшая сделаться властью, должна была показать, что она была на это способна; что она правильно понимает задачу правительства в это трудное время и знает, как ее разрешить. Она не могла довольствоваться одним отрицанием. Кадетские речи этого не показали.
Возьму для примера речь В.Д. Набокова; она была сказана первой и была гвоздем этого дня[57]. И по натуре Набоков был не революционером, а либералом и понимал, к чему это обязывает. По происхождению и воспитанию был человеком того лагеря; но с ним разошелся сознательно и окончательно. На новом месте он остался тем же, чем был, – убежденным, но не фанатиком, воспитанным и культурным, с большим литературным талантом, с элегантной фигурой и изящной плавной речью. Наибольший успех его речи обеспечило то, что она была спокойной, без истерических эксцессов и срывов.
Но эта речь все же защитой конституции не оказалась.
К своей чести, он один правильно оценил самую уязвимую часть декларации – в аграрном вопросе; это выгодно отличило его от других. В заявлении о «безусловной недопустимости» основ, указанных в адресе, он усмотрел только «прежний тон, от которого пора бы отвыкнуть и отказаться». На министерское «безусловное» veto он в согласии с конституцией отвечал, что, несмотря на противодействие министерства, «мы будем вносить наши законодательные предложения и считаем, что страна вместе с нами». Эта объективная позиция, в сравнении с тем, что говорили другие, делает честь речи Набокова; но не в этом заключался ее шумный успех.
Бурные аплодисменты и позднейшую славу вызвали два места ее. Говоря об амнистии и об отрицательном отношении к ней министерства (Набоков прибавил «категорически отрицательном», что было неверно фактически, ибо министерство возражало «против уместности амнистии только для некоторых родов преступлений – убийств, грабежей и насилий»), Набоков сказал: «Мы относим амнистию к прерогативам верховной власти; мы обратились к верховной власти, и никакого посредствующего голоса между нами и верховной властью по вопросу об амнистии мы не допускаем; мы его отрицаем.
Эта прославленные слова Набокова – подрыв всей конституционной системы. При конституции за Монарха отвечают министры; они дают ему советы. Как это отрицать, не отрицая одновременно и конституции и не возвращаясь к личному режиму? Такой образованный юрист, как Набоков, не мог этого не понимать. Но кадетская партия умышленно, из тактики, смешивала два совершенно различных понятия – «конституцию» и «парламентаризм». Она утверждала, что если нет парламентаризма, то нет и конституции, и «война продолжается». Не по незнанию Милюков мог 19–20 апреля в «Речи» написать, будто «строго конституционный принцип требовал бы составления министерства из победившего на выборах большинства». Вместо одного термина он подставляет другой; этого требовал бы парламентаризм, не конституция. И это с его стороны не незнание, а только «политика». Набоков пошел еще дальше. Он рисует такой строй государства, где между народным представительством и Монархом не стоит ничего. Посредничества правительства между собой и Монархом Дума не допускает. Это была бы не конституция и не парламентаризм, а просто славянофильские идиллии. Эта фраза Набокова – юридический уродец, но именно потому она имела в Думе шумный успех.
Еще большую антиконституционность обнаружила вторая знаменитая фраза Набокова.
«Раз нам говорят, – заметил он в конце своей речи, – что правительство является не исполнителем требований народного представительства, а их критиком и отрицателем, то с точки зрения принципа народного представительства мы можем только сказать одно: исполнительная власть да покорится власти законодательной».