Первая Государственная дума. От самодержавия к парламентской монархии. 27 апреля – 8 июля 1906 г.

Но предварительное сообщение декларации имело хорошую сторону. Благодаря этому спектакль был подготовлен заранее. Не было ни длиннот, ни повторений. Число ораторов сократили. Словом, mise en scene была образцовая. Но и при всем том, как гордиться «победой»? Не было для победы главного условия – боя. Ораторы ломились в открытую дверь; никто им не возражал. Горемыкин по бумаге тихим, бесстрастным голосом прочитал декларацию; когда негодующие думские речи полились бурным потоком, он молча сидел, равнодушно разглаживая свои бакенбарды. Противники министерства мне рассказывали, что они уже не злорадствовали, а страдали за русскую власть. Когда был объявлен перерыв, все министры ушли и в заседание не возвращались. Вернулся один Щегловитов и сказал несколько примирительных слов. Этого жеста Щегловитова не оценили. Но намерения его были хорошие. Он хотел поправить зло, которое совершилось. Это был еще прежний Щегловитов, поклонник судебных уставов и конституционного строя. Он никогда не был сильным и искусным оратором, но был хорошим юристом, очень культурным и образованным человеком, при этом отзывчивым. Я помню его как представителя Министерства юстиции на одном из самых интересных процессов, в котором мне дано было участвовать, – на процессе Павловских сектантов. Суд над ними даже по внешности не напоминал правосудия. Преступление казалось столь чудовищным – они разгромили две церкви, – что их не хотели отдавать обычным судам. Министерство юстиции суд отстояло, на горе обвиняемым. Старший председатель палаты Чернявский, в общем человек независимый, признал защиту в свой кабинет и ей объявил, что «суду оказано доверие и это доверие он должен оправдать». Палата его тем оправдала, что отказала в психиатрической экспертизе даже лица, задолго до этого сидевшего в сумасшедшем доме на почве религиозного помешательства, не говоря об экспертизе всего происшествия, которое было явным примером массового религиозного аффекта. Посланец Синода – знаменитый В.М. Скворцов – был, конечно, этим доволен. Щегловитов же этим судом возмущался и добился потом, что осужденные были помилованы. Он и как министр юстиции хотел поскорее наладить общую с Думой работу и выступил с этой целью. Он не поднял перчатки, не перешел в наступление. Он скорее извинялся перед Думой. Он начал с того, что «нападки Государственной думы обязывают его сказать несколько слов, конечно, не для оценки, не для обсуждения этих нападок, ибо для этого министерство не считает себя уполномоченным» – совершенно непонятное уничижение для правительства. Он смягчал одиозные слова декларации «безусловно недопустимо»; «почему, говорил он, члены Думы должны беспокоиться по поводу того, что могут существовать воззрения с ними несогласные? От столкновения различных мнений дело разъясняется, рождается истина, как принято говорить». И кончил странной тирадой, что «правительство смотрит на разницу своих воззрений с Государственной думой как на залог совершенства тех новых законов, которые от этого тем более будут истинным выражением воли народа, представителями которой является Дума». Эта почти заискивающая речь служила лишним примером, насколько некоторые министры не хотели разрыва и как с ними было бы легко сговориться. Но говорить о победе Думы над Щегловитовым при той позиции, которая была им занята и которая вызвала против него в правых кругах сильное неудовольствие, значит быть слишком не требовательным».

Министерство не защищалось против нападок, хотя у него был большой материал не только для защиты, но и для нападения. Оно отказалось к нему прибегать. А между тем оно в своей среде имело людей, которые в красноречии не уступали никому из думских ораторов. Помню реплику Столыпина после декларации во 2-й Государственной думе, сильную, блестящую и содержательную; самым слабым местом в ней был ее прославленный финал: «не запугаете». Но Председателем Совета министров в 1-й Думе был не он, а Горемыкин; выступить помимо него Столыпину было неудобно, а Горемыкин ни на какой ответ сам не был способен. Поэтому боя не было вовсе. В этом, конечно, виновато правительство, но подобным победами все же непристойно гордиться, как гордиться ударами, которые наносят лежачему. Кадеты стоили большего.

Но оставим в стороне «красноречие». Дума могла одержать другую победу, и ее легко было бы теперь оценить, после стольких событий. Она могла показать преимущество своего государственного понимания; могла обнаружить природные недостатки левой политики, которую собрались делать «правые руки»; могла взять на себя защиту конституции от ее искажения людьми старого мира и хотя бы этим подкрепить свое требование: уходите в отставку!