Первая Государственная дума. От самодержавия к парламентской монархии. 27 апреля – 8 июля 1906 г.

Для оценки этого законопроекта нужно прежде всего себе дать отчет, что общего крестьянского аграрного вопроса он не решал и даже не ставил. В крестьянском землевладении он пока все оставил по-старому; ни одного намека на улучшение в нем не заключалось. В нем речь шла только о составлении из отчужденных земель, по кадетской терминологии, особого «государственного, земельного запаса» и о порядке пользования этим запасом; по терминологии же трудовицкой (проект 104), то же самое именовалось «общенародным земельным фондом». Эти специальные земли кадетами были предназначены для «крестьян», а трудовиками вообще для «трудящихся»; для пользования только этими землями оба проекта предлагали особые правила. Основной чертой обоих этих порядков было то, что эти земли передавались не в собственность, а только в ограниченное пользование. По кадетскому проекту, наделение не должно было превышать «продовольственной нормы», с расчетом на «едока», а по трудовицкому – «трудовой нормы». Полученные по такому наделению земли нельзя было передавать в другие руки. А если, по изменившимся условиям, у наделенного оказались против нормы излишки, они могли быть отобраны.

Не хочу входить в разбор этих земельных фантазий. Как все отрицатели частной земельной собственности, авторы законопроектов устанавливали для всех наделенных крестьян самое непрочное право на землю и этим начинали чреватое опасностями сосредоточение земли в руках власти. Эту их фантазию большевики потом осуществили на практике, отнеся ее к числу своих «достижений».

Но вот что существенно: все эти проекты касались только вновь отчужденных земель. Но ведь, кроме них, у тех же крестьян были и надельные земли с особыми правами на них; были приобретенные на общих основаниях земли. Таких земель было у них большинство; какие же улучшения кадеты предлагали для них? Никаких. Старого крестьянского землевладения проект не затрагивал. А именно его улучшение было самой неотложной и главной задачей.

Авторы законопроекта прекрасно понимали, что они общего земельного вопроса не ставили. «Мы, – объяснял Герценштейн 18 мая, – говорили о дополнительном наделении как о части, и весьма незначительной части, аграрного вопроса». Но раньше чем отчуждать в пользование крестьян новые земли, казалось, следовало бы исправить хоть часть тех недостатков крестьянского хозяйства, которые обусловливали малую его продуктивность и с малоземельем не были связаны. Даже большевики об том подумали и в виде компенсации вводили аграрную индустриализацию; пусть одни недостатки крестьянского хозяйства они с избытком заменили другими, но, по крайней мере, самый вопрос был ими поставлен. Но 1-я Дума, зная, как плохо идет хозяйство крестьян, начинала все-таки не с забот о нем, а с ликвидации более доходного частного землевладения; при этом она отдавала частные земли крестьянам на условиях еще худших, чем те, на которых крестьяне владели надельной землей. Шло типичное «поравнение» по самому худшему уровню.

С какой целью был принят подобный подход к большому вопросу? В Думе это мотивировалось тем, будто с отчуждением частных земель ждать больше было нельзя. Закон вводился будто бы для охранения порядка в России. Правда, бывали многочисленные случаи аграрных волнений, но они предложенной меры совсем не оправдывали. То, что в 1906 году предложили кадеты, было равносильно тому, как если бы во Франции в 1936 году, под влиянием оккупации нескольких фабрик, был внесен законопроект о немедленной принудительной национализации частной промышленности, уничтожении патроната и передаче фабрик рабочим. Судя по кадетским речам, в 1906 году было не время думать об улучшении крестьянского землевладения. «Нельзя, – говорил Герценштейн 19 мая, отвечая Стишинскому и Гурко, – предлагать теперь меры, рассчитанные на продолжительный срок, необходимы экстренные меры, и принудительное отчуждение и есть экстренная мера. (Продолжительные аплодисменты.) Мы переживаем такое время, когда надо действовать не медленным путем, а чрезвычайно быстро. Мало вам разве опыта майских иллюминаций прошлого года, когда в Саратовской губернии, чуть ли не в одни день, погибло 150 усадеб?» Что за testimonium paupertatis законодателей, будто им нельзя принимать мер, рассчитанных на долгие сроки? Это уже не законодательство, а паника, крик: «Спасайся кто может!». И как в этом Герценштейн ошибался! Народ не восстал, сколько это ни пророчили после роспуска Думы. А когда Столыпин принялся за меры, рассчитанные на продолжительный срок, т. е. за закон 9 ноября, то, несмотря на его недостатки, он, в самом крестьянстве, нашел неожиданный сочувственный отклик. Не будь войны, этот закон избавил бы Россию от Революции, а не кадетский проект.

В своей тревоге Герценштейн был искренен, и в этом его оправдание. Иначе было бы преступлением так закон мотивировать. Ибо какое оружие он с трибуны Думы давал революционным агитаторам, которые могли теперь говорить, что, даже по мнению Думы, для крестьянского дела полезны «иллюминации»!