Продолжаю развеивать миф о том, что на ничего не подозревающую и «миролюбивую» Россию неожиданно напал коварный злодей. Пока французы наслаждались мирной созидательной жизнью посреди ими изобретенной ампирной роскоши и эффективных реформ, проведенных Наполеоном, в далекой и холодной России кипели страсти ущербности реванша. Подготовка России к войне была известна не только в штабе или среди приближенных царя, но и в самых широких слоях общества.
К примеру, простой молодой офицер Н.Е. Митаревский уже в 1811 году понимал: «Из военных приготовлений очевидно стало, что мы готовимся к большой войне и именно с французами. Перебраковали и забраковали довольно много лошадей и отпустили деньги для покупки годных. Приказано было обратить особенное внимание на прочность конской амуниции и обмундировку людей».227 В этом источнике видно внимание командования к конскому составу, особенно необходимому в наступлении. Тайный советник, майор П.Л. Давыдов (1783–1842) писал графу А.Н. Самойлову (1744–1814) 3 марта 1812 г.: «По слухам сдешним и всем приуготовлениям, война с французами неизбежна. О главнокомандующем нашими армиями еще неизвестно, уверяют только, что сам император имеет намерение скоро ехать осматривать оную… Других вестей здесь теперь более нет, война слишком всех занимает».228 А 28 апреля тот же П.Л. Давыдов в очередном письме сообщает интересные подробности (которые как раз противоречат мифу о заранее продуманном отступлении): «…из армии пишут только, что в лагере очень весело живут… в скором времени ожидают большого сражения. Армия наша теперь числом превосходнее французской, которой уже часть переправилась через Вислу».229Буквально накануне переправы французов через Неман, 23 июня, чиновник Петербургского почтамта И.П. Оденталь (1776 — около 1813) пишет будущему действительному тайному советнику и сенатору А.Я. Булгакову (1781–1863): «Виленские письма от 2-го июня таковы, что должно ожидать весьма скоро пушечных выстрелов. …Наполеон из Познани отправлялся чрез Торунь и Мариенвердер в Гданск. Сдесь, сказывают, истощено все инженерное искусство, чтоб при неудачах можно было целый год выдержать осаду 50-ти тысячной армии.
Вообще он более всего озабочен балтийским берегом, откуда могут ему зайти в тыл <…> Около Дризы (имеется в виду русский Дрисский лагерь — прим. мое, Е.П.) и Динабурга продолжают с великою поспешностью делать земляные окопы, на каковый конец взято из казенных и помещичьих селений множество людей».230
Запись в дневнике Варвары Бакуниной характеризует степень «миролюбия», трудолюбия и крепкой нравственности православных соотечественников: «Все письма из армии наполнены желаньями войны… уверяют, что и солдаты нетерпеливо хотят приблизиться к неприятелю, чтобы отомстить прошлые неудачи.
…Молодые офицеры пьют, играют и прочее… вседневные orgies… Все в бездействии, которое можно почти назвать столбняком, когда подумаешь, что неприятель, самый хитрый, самый счастливый, искуснейший полководец на свете, исполинскими шагами приближается к пределам нашим, 300 000 воинов под его предводительством…»231
Надо добавить: «прошлые неудачи», которые сами же на себя накликали собственной агрессивностью…
Современный ученый А. Замойский имеет все основания сделать вывод: «В большинстве своем русские офицеры отнеслись к поражениям (1805–1807 гг. — прим. мое, Е.П.) крайне болезненно. …Офицеры испытывали унижение от той видимой легкости, с какой французы наносили им поражения, как бы храбро и упорно они ни сражались, и досада на противника густо замешалась на комплексе неполноценности, каковой буквально сквозит со страниц всего написанного ими на данную тему.
…Боль раненой гордости этих офицеров отражалась в ощущениях унижения, испытываемого слоями дворянства на родине. …Начинало появляться ощущение миссии. Примитивная ксенофобия невежд шла рука об руку с антимасонской паранойей (хотя значительный процент дворян были масонами — прим. мое, Е.П.)…»232
Итак, сами полезли в бой, сами проиграли — обиделись на победителя: и появились комплексы и паранойя. Всё это вместе — коктейль для развязывания войны.