Первая научная история войны 1812 года

Тем не менее, когда Наполеон реально оказался у границ и опасность (учитывая известные скромные способности русских генералов) столкновения стала более ощутимой, некоторая часть общества начала терять кураж. Жена короля Вестфалии Жерома Бонапарта (1784–1860) Фридерика Екатерина София Доротея Вюртембергская (1783–1835) записала в дневнике: «Король получил депеши от господина Буша, своего посла в Петербурге. Тот пишет, что в России царит растерянность и те, кто еще недавно произносил против нас злобные речи, сейчас выступают за сохранение мира любой ценой».²³³Так было до первых выстрелов, а когда значительная территория была потеряна, многие «горячие головы» выступали за то, чтобы просить у Наполеона мира (об этом в следующих главах). Таким образом, у царя оставалась возможность воспользоваться новыми настроениями в обществе — и принять мирные предложения Наполеона, которые он посылал из Дрездена, затем уже в Вильно (предложил договариваться на месте) и т. д. Характерно, что упомянутая жена младшего брата Наполеона родилась в семье наследного принца Вюртемберга Фридриха Вильгельма Карла (1754–1816), когда ее родители гостили в Петербурге у сестры Фридриха — цесаревны Марии Федоровны: то есть жены будущего императора Павла I и матери царя Александра I. Таким образом, в 1812 г. русский император являлся родственником брата «Антихриста»-Наполеона — того самого Жерома, который командовал целой группой войск во время летнего вторжения в Россию. Что ж: война 1812 года — это дело семейное.

А сейчас я предлагаю перенестись на несколько месяцев вперед — и узнать о последствиях реваншизма и стремлений царя. Послушаем очевидца — знаменитого консервативного философа (который точно не мог быть на стороне Наполеона), многолетнего посла короля Сардинии в Петербурге, графа Жозефа де Местра (из письма графу де Блака, 22 сентября 1812 г.): «Дела, однако, обстоят следующим образом. У всех, начиная с двора, все вещи упакованы. В Эрмитаже на своем месте не осталось ни одной картины. Девицам обоих институтов велено быть готовыми к отъезду. Все мы уже одной ногой в каретах и ждем лишь, когда г-н Бонапарте возьмет… Москву, после чего направится к новой столице. Война представлялась желанной и неизбежной; ее получили (выделено мной, Е.П.). К сегодняшнему дню плоды оной таковы: двенадцать опустошенных провинций, на восстановление которых может уйти двадцать лет; сорок пять миллионов рублей из казны; реки крови, пролитые ради того, чтобы отступить; убийства, пожары, святотатства и насилия на всем пути от Вильны до Смоленска. В ту самую минуту, когда я пишу вам, быть может, решается судьба сей великой Империи. Вот что мы пережили».²³⁴ Итак, этот исторический документ живо подтверждает то, что именно русское общество (по крайней мере, значительная часть его верхушки) накликало войну. Здесь же перед нами предстает картина паники, трусости (о которой практически никогда не упоминают мои коллеги), а также то, что русские сами уничтожали свои селения (об этом документально, конкретно и подробно рассказывается в следующей главе).

Однако в России часто бывает так, что собственные подданные и соплеменники куда опаснее, чем внешние «братья Бонапарты». Существенный сюжет, который традиционно ускользает от внимания историков Русского похода: закулисные придворные интриги — и опасность государственного переворота с целью смещения царя, который довел страну до военных поражений и финансового кризиса. Здесь мы должны вспомнить то, что мы знаем о дворцовых переворотах и особенностях личности Александра из прошлых глав, а также распознать психологию момента обострения конфликта уже на территории Российской империи.

Внимательный исследователь дипломатии А. Вандаль не мог не заметить закулисное брожение при русском дворе: «Нужно прибавить, что в известных кругах петербургского общества было большое смятение. Многие задавались вопросом; не приведут ли упорство и воинственная политика императора Россию к гибели, и не следует ли дворянству прибегнуть, ради спасения государства, к крайним мерам? „Вашему Величеству трудно представить себе, — продолжал Левенхильм (посол Швеции в Петербурге Карл Аксель Лёвенхильм (1772−1861) информирует своего монарха — прим. мое, Е.П.), — до чего в настоящее время доходит свобода речей в столь деспотической стране, как Россия. Чем ближе подходит гроза, тем более высказывается сомнений в искусстве того, кто держит в своих руках бразды правления… Император, осведомленный обо всем, не может не знать, до какой степени упало к нему доверие его народа.