Первая партия (СИ)

— Знаешь, — после затянувшейся паузы сказал Киба. — Я когда читал… честно… иногда я даже плакал. И… мне не стыдно за это. Фуген-сан… будто говорил со мной. Он писал… он писал о людях, с которыми работал… о том, где в них начинаются страхи, и как эти страхи, под давлением общества, складываются в калейдоскоп ужаса и зла… о том, что он видел на войне… о бесконечном разрушении хоть чего-либо прекрасного… и он даже писал о любви. О такой любви, — взгляд Кибы затуманился, — которую мы себе даже не представляем, а она существует. Я… я не знал, что это твой дедушка сначала; показал рукопись маме, когда дочитал… и она тоже, знаешь, согласно качала головой, перелистывая, и глаза у неё были мокрые… Это она вызвала Зена, чтобы тот срочно разузнал о личности автора, потому что, по её словам, рукопись должна жить. И… в общем, когда сам прочитаешь… когда найдёшь остальные… если хочешь, клан Инузука поможет издать эти записи. Как мемуары.

Саске, не чувствуя своего тела, бережно принял записную книжку в руки, не зная, что ответить. Не зная, как реагировать.

— Мама сказала, он мыслил на поколения вперёд, — прикусил губу Киба. — И что… издай он даже только это, кто знает, может, мир стал бы получше.

— Даже так, — собственный голос доносился до Саске словно издалека.

— Даже так. Твой дедушка был выдающимся человеком. Человеком большой мысли, моя мама сказала. И… я не всё там, конечно, понял. Но из того что понял, то согласен. В общем-то, вот, — Киба поднялся на ноги. — За этим и приходил. Мы с Акамару пойдём, а то он, видишь, утомился, в капюшоне спит.

Уже в дверях Инузука обернулся.

— Ты подумай про «издать», ладно? Очень… очень жалко твой клан. А так ему будет вечная память. И если найдёшь остальные записные книжки, я бы с радостью и их прочитал. Это большая честь, знаешь. Вроде как и жизнь меня почти не била, да? А закончив читать, я почувствовал себя взрослее. Лучше. Даже немного умнее. И, если честно, это первая книга, которая мне действительно понравилась. Мне кажется… нет, я уверен… так твоего дедушку больше никогда не забудут.

Потоптался с ноги на ногу, кивнул и вышел, не обмолвившись больше ни словом, обратно в темноту ночи.

Саске смерил неожиданное сокровище в своих руках нечитаемым взглядом.

— Учиха Фуген, — прочитал вслух не без благоговения.

Когда же его не стало, что отец ни разу не назвал при младшем сыне этого имени? Каким он был, его дедушка, раз даже Киба, который, на его памяти, ничего ни разу добровольно не прочитал, остался в слезах и не постеснялся этого?..

И вдруг все трудности предстоящей операции, все трудности возрождения полиции показались далёкими и даже незначительными. Звёзды слышат, они всё-таки слышат, и покойники смотрят сверху, внимательно наблюдают — иначе жизнь не сделала бы такого бесценного подарка. Где-то там, в великом нигде и ничто, в непостижимой тьме и в непостижимом свете, Учиха одобряют нынешний путь своего наследника. Он никогда не был один. Ему не нужно было в далёком детстве бояться опустевших домов с их деревянными вздохами под тяжестью ветра. Они ушли, но остались рядом. И свидетельство тому — прорвавшийся сквозь небытие голос дедушки, имени которого Саске раньше даже не знал. И не узнал бы, не встань он на дорогу жизни посредством возрождения полиции, отказавшись от бесконечно голодной мести, рождённой из бессилия, страха и ярости.

Тяжёлое в груди и лёгкое на душе чувство вдруг переполнило Саске — к Кибе и его матери, к друзьям и сенсею, к бесконечному и вечному, к зыбкому и земному, к маме, к отцу, к дедушке. Ему показалось, что он, стоя в своём полутёмном кабинете недалеко за полночь, понял что-то удивительно важное о жизни и смерти, но слова не шли ни в голову, ни на язык; только счастливые слёзы встали в глазах. И впервые почувствовал отсутствие горечи на стенке горла, отсутствие зависти к тем, кто не потерял. Они с ним, они всегда с ним. Их только нельзя потрогать, до них разве что не дотянуться. Но голоса… голоса остались. Сколько из них вело записи? О своей жизни, о любимых рецептах, о курении трубок, или даже о секретах садоводства? Наверняка многие так делали. Остались фотографии. Осталось рукоделие. И в его силах это увековечить.

Погасив настольную лампу и покинув комнату, Саске, одухотворённый, спокойный, переполненный таинственной и незнакомой ему благодатью, медленно, словно во сне, направился в спальню.

Он собирался читать всю ночь.

Комментарий к 4. Саске

Песня про ливень относится к детским песенкам эпохи Мэйдзи (1868-1912).

Идею с зайцами навеяли зайцы с маргиналий средневековых летописей (в “Страдающем Средневековье” есть про это мемы), а ещё “Монти Пайтон и Священный Грааль”, конечно хД

========== 5. Канкуро ==========

Коноха в начале лета представлялась не более и не менее, чем раем, о котором в далёком детстве рассказывал дядя Яшамару.