Первая партия (СИ)

Трагедия, только и подумал тогда Саске, в том, что если бы выжил Фуген во время Второй войны, если бы издал свой труд, то, скорее всего… клан бы не погиб. Отец отказался от учений дедушки; из гордости ли, от давления ли — неважно. И привёл Учиха в небытие, а не к спасению. Фуген в своих мемуарах критиковал снобизм клана и нежелание мешать кровь с «простыми смертными». Защитники людей, часовые, должны хранить дистанцию от человеческой глупости, жадности, похоти, но также должны поощрять добро и учить ему. А это значит, что пусть расстояние между аристократами-ниндзя и гражданскими простолюдинами полностью убрать невозможно, (иначе мир опустится в хаос, и возникнет новое сословие богачей, только без благородных принципов), его надо преобразовать, чтобы высокие идеалы были досягаемы для всех. Гражданских из низших сословий, пришедших в мир ниндзя, надо учить доблести, порядочности, благородству, чести. Если учить этому в школах, даже деревенских, поощрять это повсеместно в детях хотя бы пять лет, то вырастет поколение в разы лучше предыдущего, а если учить этому двадцать лет, то мир изменится навсегда. Первое время «новых благородных» детей будут ждать боль и отчаяние, потому что старые уклады обернутся против них, но поскольку, по законам природы, старики умирают, то трудности, рано или поздно, обернутся радостью. Надо быть открытыми, проповедовал Фуген, тянуться к другим, притушить гордость, преобразовав её в достоинство. Папа всё делал наоборот, соглашаясь со старейшинами. А мама была слишком послушной женой. Клан Учиха, с тоской осознал Саске, всё равно бы исчез, как исчез клан не менее гордых Сенджу. Не только потому что тень так решила, но и от патологического нежелания взрослых поколений идти в ногу с временем, меняться.

Данзо почти ни о чём так не сожалел, как о гибели детей Учиха. Компульсии, только и шептал откуда-то сбоку Иноичи-сан, сколько на нём компульсий. Все делали вид, будто Яманака не вытирает с лица слёз жалости.

Саске, выброшенный из мира иллюзий чёрной овцы, прочистил горло, отказываясь думать о неидеальных родителях, которые невольно обрекли себя и всех остальных на смерть, отказываясь думать об Итачи, на котором тоже наверняка висели компульсии этой дряни, отказываясь думать о Шисуи, которому бы жить и жить, отказываясь думать о том, сколько детей и невинных клановых гражданских могли бы спастись, если бы тень была хоть чуточку слабее… Он поднял затуманенный слезами взгляд на Данзо, сидящего на коленях в ожидании своей казни. Все остальные и всё остальное будто исчезло. Остались только преступник и палач.

Саске сглотнул. Нервно облизнул губы, почему-то солёные. И выдавил из себя:

— Я не могу.

— Можешь, — не согласился Данзо. — Так нужно.

— Нет, не нужно, — голос предательски дрожал.

— Разве? У тебя есть меч, мальчик. Я ухожу добровольно. Всё честно. Это, — лицо Данзо выглядело понимающе, почти утешающе, но легче от этого не становилось, — это будет быстро. Один удар — и ты будешь свободен перед своими предками и родственниками.

— Нет, — покачал головой Саске. Вытер лицо рукой от мешающих слёз, которые всё текли и текли по щекам, застревали в горле, забивали нос. — Я… Я издам мемуары дедушки и воссоздам полицию Учиха… вот это, — его голос надломился, — вот это и есть свобода перед ними. Вот так они будут гордиться!..

Шимура Данзо тяжело вздохнул.

— Учиха, — начал было он.

— Нет, — перебил его Саске. — Нет! Ни одна смерть никого не вернёт к жизни. Нет! Так не бывает! — опять эти дурацкие слёзы. Саске шмыгнул носом. — Как вы не понимаете?! Я… мне жаль мой клан! Мне жаль маму и папу, и… и всех! И нет ни одного дня, когда мне бы их не хватало! Но вы не хотели этого, Данзо-сан.

— Моими руками было достигнуто большое зло, — парировал Шимура с тем самым достоинством самурая, готового к сеппуку. — И мне за это платить.

— А я, — да чёртовы слёзы, да сколько можно, — а я… а я так не хочу!

— Почему же? — приподнял бровь Данзо. — Ты можешь сделать это быстро, твой клинок остёр. Можешь медленно — твоё право.

— Я не могу, — хрипло ответил Саске. Отодрал от своей майки кусок ткани и громко высморкался. Шмыгнул носом. Данзо смотрел на своего палача беспристрастно. — Я не могу, — серьёзно повторил, — потому что… потому что, — слова не хотели лезть из глотки, они боялись, прятались в проглоченных слезах, но Саске заставил себя вытряхнуть их, — потому что я вас прощаю.

Залитая бледно-золотым зенитным светом лесная поляна: ясени, липы, осины, дубы, клёны, вытоптанный пятачок между высокими густыми кронами, игры света и тени — и солнечный зайчик по лицу старика-грешника, ожидавшего казнь, а получившего прощение, маленький огонёк почти детского удивления в глазу, не прикрытом бинтами.

Много лет спустя Саске поймёт, что, по меркам своего мира и своей эпохи, совершил чудо.

Когда слова покинули его, он только и чувствовал, что так будет правильно.

— Я, — медленно произнёс Данзо, — не заслуживаю.

— Это неважно, — голос Саске внезапно окреп. — Так правильно. Достойно.