ПЕРВАЯ студия. ВТОРОЙ мхат. Из практики театральных идей XX века

Впрочем, мы-то развернули лист, надеясь уяснить, как там с репетициями Гейерманса. Уясняем: в графике последней декабрьской декады 1912 года их не видно. А показ спектакля «для своих» с разрешения Станиславского 15 января 1913-го состоится, это мы знаем.

В чем участники «Гибели „Надежды“» в своих воспоминаниях не расходятся, так это в том, что Станиславский берег спектакль от своего вмешательства, соблюдал отдаленность.

О волнении, в каком завершали работу, они смогут вспоминать с юмором («Реничка, – вдруг говорю я чужим голосом, – я так боюсь, что вся охрипла»), но волноваться было о чем.

С выходом спектакля на публику, с его легитимизацией наступал конец незаконченности, закрывался широкий веер целей и возможностей. После премьеры студия сдвинется к своему самоопределению как театра. Это перелом ее жизни. Перелом равно предугадывали и студийцы, и создатели студии.

Отношение Станиславского к перспективе жизни студии как театра изначально было сложным; сложность никогда не будет изжита. Исследователю предстоит снова и снова выходить на острое. Но поверим тем, кто видел Станиславского на представлении «Гибели „Надежды“» 15 января 1913 года, – не мемуаристам (воспоминания могут быть так или иначе скорректированы временем), а репортерам. Репортеры поспешили отчитаться в своих газетах, что Станиславский рад и счастлив.

Как бы ни сложилось потом, в тот день рад и счастлив.

Если сыгранный в тот день спектакль был кому-то действительно нужен, то Станиславскому. И не потому лишь, что спектакль мог подтвердить ценность «системы». «Система» ведь не была самоцельной. Нужна была для чего-то.

3

Больше пятнадцати лет прошло с тех пор, как Станиславский на первом сборе людей будущего МХТ сказал: «Не забывайте, что мы стремимся осветить темную жизнь бедного класса, дать им счастливые, эстетические минуты среди той тьмы, которая окутала их. Мы стремимся создать первый разумный, нравственный общедоступный театр, и этой высокой цели мы посвящаем свою жизнь». – «Не забывайте…»[122].

Станиславскому снова и снова казалось: забываем. Не тому посвящаем свою жизнь.

Можно попросить компьютер, пусть разыщет в письмах и в записных книжках К. С., сколько раз и в каких контекстах возвращается слово «общедоступный». – Много раз и всегда в сходном контексте.

«Надо предпринимать решительный шаг. Надо из Художественного превращаться в общедоступный. Это больно, так как в таком театре не удержишь художества. С другой же стороны, когда подумаешь, кому мы посвящаем свои жизни – московским богачам»[123].

Насчет «московских богачей», которым, хочешь не хочешь, а посвящаешь жизнь, – не такое уж преувеличение. Вечер премьеры МХТ 1912 года журналист описывает: «Чтобы подъехать к театру, надо ждать чуть не полчаса. Весь Камергерский переулок запружен экипажами, автомобилями…Интересно наблюдать в антрактах эту пеструю, волнующуюся массу, это море туалетов, обнаженного женского тела, бриллиантов». Толчея богатых и завоевывающих известность: «хорошенькая балерина Адашкевич», «модные адвокаты И. Ф. Ходасевич, М. Л. Мандельштам, а рядом с ними – молодой авиатор Васильев»[124].

«Да разве можно их просветить? Конечно, они променяют нас на первого Незлобина. Вспомнишь о Толстом, о серой жизни бедной интеллигенции, которой некуда деваться, – ох! Надо что-то сделать…» Это все из того же письма, написано после вести об уходе Толстого, после собственной болезни (могло кончиться смертью). Нескладно, но суть ясна.

В письме о Незлобине несколько раз.

«Кажется, что Антихрист в нашем деле народился – это Незлобин». Потом К. С. добавит с полной убежденностью: «Это Антихрист».

По чести, Константин Николаевич Незлобин никакой не Антихрист, а всего лишь даровитый антрепренер. Иной разговор, что, идя в эту сторону, к Христу не приблизишься.

«Ох! Надо что-то сделать…»

Надо что-то сделать для «бедного класса», но и для «бедного человечества». (В одном из писем, которые Станиславский получал, женщина поясняла, о чем при ней плакали в МХТ: «…как много дивных сил, волшебной красоты и поэзии дарованы бедному человечеству… бедному потому, что до сих пор оно не умеет сознать в себе этих сил, пробудить и внести их в жизнь…»[125].)

Создание Первой студии как раз стало попыткой «что-то сделать». В этом поле вызревало ее зерно; на нее перелагался долг «бедному классу» и иные обязательства «первого разумного, нравственного театра», которые К. С. как руководитель МХТ готов был счесть невыполненными и отказывался считать невыполнимыми.

«Система» создавалась для того театра, который обязательства примет. В помощь его прекрасным задачам.