ПЕРВАЯ студия. ВТОРОЙ мхат. Из практики театральных идей XX века

Действие «мирить», как его ведет режиссерский план, не встречает противодействия ни в ком из персонажей. Пунктир указаний по роли фрау Шольц: «Ищет у Б. спасения» (С. 201); «Начинает преклоняться перед Б.» (С. 202); «Умилена до слез, готова преклониться» (С. 203); «Впилась в Бухнер. Ищет поддержки. Боится отпустить» (С. 206).

Усилиям фрау и фрейлейн Бухнер противостоит не вражда, что-то другое.

Один из несущих «кусков» называется с восклицательным знаком: «Призраки!»

Жизнь перегружена тем, что было, и есть, и не уходит. Заставлена переломанным, душным, ненужным.

К этому ощущению Вахтангов был близок уже тогда, когда представил на своем давнишнем чертеже к «Празднику примирения» «характер нежилой комнаты… Не то кладовая…».

Станиславский предложил: не подвал, не кладовая – «пороховой погреб».

Этот «пороховой погреб» – подсказ спектаклю почти уже сделанному – и увлекал, и сбивал.

В пороховом погребе зажигать рождественскую елку – идея опасная, если не фальшивая. Сквозное действие «мирят» в обстоятельствах порохового погреба рискует стать гротескным.

Иде Бухнер (Гиацинтовой) уже и в режиссерском плане по ходу событий сквозное действие «мирит» заменялось действием «спасает».

Бодрящие обращения-монологи Иды, обращенные к спасаемому Вильгельму, Вахтангов сокращал решительно. Но вычеркнутое делал подтекстом: «Для тебя я все-все смогу» (С. 244); «Я так рада, что у меня есть много дать тебе» (С. 252); «Ида радостная, очистившаяся. Бери, бери у меня все. Я отдам тебе все» (С. 253).

Предпоследний «кусок» в режиссерском экземпляре: «Ида верит в новый дом». Последний, 25-й – «Кончилось!» (С. 335). Восклицательный знак. На последнем листе – уже вне текста пьесы – Вахтангов дописал: «Старый дом разрушен. Каков будет новый. Его идут строить» (С. 337).

Судя по режиссерскому экземпляру, Вахтангову был нужен в «Празднике примирения» отзвук «Вишневого сада» («Прощай, дом! Прощай, старая жизнь! – Здравствуй, новая жизнь!»).

Но ближе к выпуску Вахтангов настаивал, разбирая роль Иды с исполнительницей: «Сентиментальная немочка, глупая, ходит мелкими шажками». Гиацинтова просила: «Позволь не думать о глупости». «Но он не позволял»[157].

Под самый конец работы начался поворот Вахтангова к своим подспудным темам, к своей глубинной протестности.

Ноябрьский вариант его спектакля отзвука «Вишневому саду», прощальной лирики и лирики надежды не давал. Рецензенты, которым довелось отозваться на премьеру Вахтангова, восприняли в ней жестокость взгляда, жестокость смысла, жестокость сближения актера-человека с человеком-ролью. Писали, что в инсценировке «Бесов» старшие художественники быть такими резкими не захотели или не умеют.

К. С. после премьеры запретил выпуск спектакля. Вахтангов, однако, добился разрешения играть.

3

В «Празднике примирения» первые слова, как и в «Гибели „Надежды“», произносил Михаил Чехов, там в роли Кобуса, тут в роли Фрибэ.

Лохматый, подслеповатый, невнятно бормочущий слуга орудует топором, тешет подставку для рождественского дерева. Хозяйка опасается: как бы не расколол чего. – «Да нешто я хоть раз промахнулся».

Станиславский любил слова, прозвучавшие на открытии МХТ: «На это дело крепко надеюсь я». Слова «Да нешто я хоть раз промахнулся» годились бы так же стать предсказанием-амулетом, тем более что их произносил Михаил Чехов, а уже можно было понять: этот юноша с хрипловатым голосом, прозванный «племянником», – подарок судьбы.

Станиславскому законченный Вахтанговым «Праздник…» показывали 13 ноября 1913 года.

«Мы были совершенно не подготовлены к обрушившейся на нас беде: сказать, что Константин Сергеевич не принял спектакля, – ничего не сказать. Он бушевал так, что сам Зевс-громовержец завидовал, вероятно, в эти минуты. Обвиняя нас в натурализме… Станиславский уже не замечал ничего хорошего. На наши бедные головы камнями падали слова „кликушество“, „истерия“ и еще какие-то, не менее уничтожающие. Прячась за спины друг друга, мы тихо плакали. Объявив в заключение Вахтангову, что тот может быть режиссером, подготавливающим актерский материал, то есть педагогом, но никогда не станет постановщиком, потому что не чувствует формы спектакля, Константин Сергеевич покинул зал»[158].

Что-то похожее по существу (совсем непохожее по внешности) на то, что было восемь лет назад на Поварской. Тогда, остановив просмотр «Смерти Тентажиля», К. С. ровным тоном попросил дать на сцене свет и говорить полным голосом. Студия на Поварской была свернута.

Необходимое режиссеру качество: держать удар. И Мейерхольду, и Вахтангову это умение стоило крови. После громов Станиславского Вахтангов от своего спектакля не отрекался.

Хватило упорства и мужества у всех участников работы.

Испросили санкцию на показ актерам МХТ. Правки наспех не вносили. Не побоялись повторить то именно, что показали накануне. Этот неприятный спектакль Вахтангова.

Считалось, что старшая труппа к Вахтангову не благоволит. Если было так, на то могли иметься причины.

Две участницы «Праздника примирения» по-разному передают, как эти старшие реагировали.