ПЕРВАЯ студия. ВТОРОЙ мхат. Из практики театральных идей XX века

Немирович-Данченко пишет и не отправляет длиннейшее письмо под заглавием «Студия». Обсуждает здесь возможности и желательность (или невозможность и нежелательность) нового театра на базе этого слишком широкого сообщества – более 80 человек, не много ли. Все ли способны (Владимиру Ивановичу страшно, что Станиславский игнорирует сценические данные, в том числе талант). Двери Студии при ее создании оказались распахнуты. В школе после первого года происходил бы отбор, в Студии отбора не велось.

Если то, что получилось после трехлетнего опыта, рассматривать как новое театральное дело, Немирович-Данченко в его перспективах сомневается. В письме – цепь размышлений под знаком вопроса, сравнения, вспышки личного протеста, тут же пригашенные. Готовность согласиться: да пусть их. «…Пусть образуется совершенно самостоятельное дело, отрезанное от театра всем своим бюджетом, пусть наживается, как хочет, заводит свои порядки и сметы. Театр будет помогать этому, совершенно самостоятельному делу, чем может…»[215].

Создание такого дела в представлениях Немировича не увязывается с задачами, ради которых создавали три года назад Студию. Но пишущий заставляет себя думать и думать.

Свои монструозные письма Владимир Иванович писал ночами не с тем, чтобы укорить адресата. Он разбирался. Распутывал. Убеждался, что не все возможно распутать. Им могло овладевать желание рвать там, где не распутывается. Он не поддавался такому желанию, рвал очень редко.

Вл. И. пишет про Студию в середине января 1915 года – тогда примерно, когда для решения, что с ней делать, с этой студией, к исходу третьего года ее существования, в МХТ создают комиссию. В комиссии участвовать никому не охота. Москвин уклоняется. Проект решения готовит Лужский. В его черновиках констатируется: многим в МХТ кажется, что на затее надо ставить крест – вот их доводы. Лужский свои черновики переписывает, редактирует (почерк разобрать все равно очень трудно). Он оценивает изначальный разброс студийных целей, их нахлест друг на друга, разброс.

Лужский обладал умом не только здравым, подчас циничным, но и смелым. Его мысль: примем дело в разбросе.

О чем сожалеет, так это об отсутствии в Студии эксперимента с театральной формой, со стилем, с поэтическим словом.

После своих зимних размышлений-черновиков – зачем студия и что она такое – Василий Васильевич на читке 20 апреля 1915 года (в последний день московского сезона Студии) предлагал композицию – если верно записано – по «Метаморфозам» Овидия.

Он заглядывал вперед. На одном из «творческих понедельников» МХТ в голодном марте 1919 года обсудят пробу – Елена Сухачева взяла «Письмо Медеи к Ясону» из Овидиевых «Героид», соединив их с трагедией Еврипида. Она пояснит, как ожесточившаяся эпоха делает для нее понятным напряжение мощных чувств. Но 20 апреля 1915 года эти чувства не пришлись бы ко времени. Вечером этого дня в 52-й раз шел «Сверчок на печи».

Проект решения насчет Студии, к весне 1915 года составленный Лужским, сводится к тому, что никакого решения не надо. Понятно, что закрывать дело нельзя. Нельзя не потому лишь, что слишком много души и сил Станиславского в это дело вложено. Дело живое. Что оно собой представляет, как оно соотносится с МХТ, какие его перспективы, еще выяснится (или не выяснится), – увидим. Себя не до конца оформившее дело содержательное. Надо предоставить ему жить.

Спектакли идут практически каждый вечер. За театральный год, по расчету Станиславского, могут давать 200–250 представлений. Примерно столько и дают. Михаил Чехов занят почти во всех. Насколько может хватить молодого актера, для Немировича вопрос. Но что уроки системы в самом деле актерский аппарат укрепляют и что роли, созданные «по системе», сохраняют заложенную в них жизнь, практика доказывает вполне. Студия эксплуатировала свои создания вовсю, они годами деформируются и не теряют души.

Последнее представление «Сверчка на печи» 30 января 1936 года будет по счету восемьсот тридцать пятым. То, что больше нельзя будет его увидеть, казалось неестественным.

Когда в МХТ все никак не удавалось собрать комиссию по делам Студии, «Сверчка на печи» играли третий месяц. За 49 дней сыграли 25 раз.

Станиславскому подарили набор фотографий под плотной серой обложкой, на обложке рисунок карандашом: огонь в камине. Снимки только что распечатаны.

«Всегда благодарные Вам, всегда Вас любящие, мы не могли не вспомнить Вас, дорогой Константин Сергеевич, сегодня в день маленького студийного праздника – 25-го представления „Сверчка“.

Примите привет наш. Мы шлем его радостно.

12 января 1915 г. Е. Вахтангов».

Следуют подписи: Б. Сушкевич, Н. Колин, М. Чехов, С. Попов, Д. Зеланд, Г. Хмара, В. Соловьева, М. Дурасова, С. Гиацинтова. В. Орлова, С. Хачатуров, Л. Сулержицкий.