Первенцы

– Они не мятежники, – поправил лекарь, гремя какими-то склянками. – Царица не объявляла их вне закона.

– А стоило бы, – цокнула госпожа, – надавать как следует по шапкам, и дело с концом.

– Даже хаггедская царица не так скора на расправу, как ты, матушка, – вставил Отто. – Тебе не кажется, что Фирюль наказан достаточно?

– Коль уж тебе всех кругом жалко, дорогой сын, подумай-ка вот о чем: если бы твой дружок прискакал с донесением сразу, а не после того, как потерял след, наша девочка была бы сейчас здорова. – Она почувствовала, как прогнулся лежак где-то слева, у ног: Нишка присела к ней на постель. – Но этот наглец вздумал, будто ему виднее, которая цель приоритетна, и остался вынюхивать бронтские делишки. Фирюлю повезло, что я его не казнила. А плетей немного не повредит. Верно говорю, золотко? – обратилась к ней старуха, взяв ее ладонь в свою, сухую, колючую.

Она тоже недолюбливала Фирюля, но не стала выражать согласие вслух: обидеть Отто ей хотелось меньше всего. Впрочем, старуха в поддержке и не нуждалась. Пару раз ободряюще хлопнув ее по руке, Нишка встала и зашагала прочь. В комнате запахло спиртом. Она вспомнила сон о пляске в летнюю ночь, и глаза снова заслезились.

– Если позволите, господин, я произведу несколько манипуляций, – вежливо сообщил лекарь.

Она вздрогнула. На ощупь нашла ладонь Отто и сжала, как утопающая.

– Что со мной будет? Что будет дальше, Отто?

– Я сдержу свою клятву. – Он поцеловал ее дрожащие пальцы. – Ты теперь моя жена.

– А если найдется Итка Ройда?

– Сомневаюсь, что это случится, – не очень уверенно успокоил Отто. – Поправляйся. А я пока выручу друга.

И он ушел, оставив ее наедине с лекарем и его жутким искусством. «Ты клялся любить и защищать меня, – думала она, сжимая зубы, чтобы не вскрикнуть от боли, – но не спас от матери даже Фирюля». Хотелось вырвать себе невидящие глаза и протереть, как грязную посуду.

– Вы молодец, госпожа, – хвалил ее медикус. – У вас крепкое тело.

«Знаю, – могла бы сказать она. – Я последней осталась у костра». Но что значило быть любимицей Матушки, «юной госпожой», если вот она, здесь, беспомощная, одинокая? В старой сказке говорится, будто Первенец-Солнышко обозлился, потому что ему не досталось даров. А что, если с ним поступили так же, как с ней: одной рукой дали, забрав другой? На что теперь дорогие меха и парча, в которые ее наряжали Тильбе, если она ничего не видит?

– Я пришлю кого-нибудь тут посидеть, – сказал на прощание лекарь. – Отдыхайте.

И в то короткое время, когда рядом не осталось этих странных, чужих людей, она обратилась к Матушке вслух:

– Почему ты выбрала меня? – спросила она и не получила ответа. – Почему?

Тишина, темнота и неведение – вот и все ее девичье приданое.

Глава 13. Четверка мечей

Оказалось, зажившие раны порой болят к холодам. Вечерами, что становились темнее день ото дня, Гашек бродил по старому замку, прихрамывая на одну ногу. Время как будто умерло. Иногда он встречал Танаис или Бруно; они улыбались ему или кивали, словно точно знали, о чем он думает – хотя он вообще ни о чем не думал. Итку он видел редко: она занималась плечом Куницы; руководил лечением Саттар. Громила-хаггедец оказался недурным врачевателем, и когда Гашек спросил, где тот всему научился, получил привычный ответ: «В плену». Далее следовал поток изобретательных ругательств, смысл которого сводился к тому, что Саттар не настроен на задушевную беседу. «Да я, в общем, тоже», – не обиделся Гашек. От боли в зарубцевавшейся ране он выпил пару глотков душистого отвара, приготовленного для Куницы, решив, что с него не убудет. «Анви с этим управлялся лучше, – вдруг вздохнул громила. – Какая же, так его растак, досада».

Хранителя очага похоронили на следующий день после бойни в осеннем лесу. За рвом у южной стены вырос рядом с десятком других безымянный курган. Странный наряд из веток и листьев, в котором Анви встретил их в воротах, сожгли здесь же, у мутной воды, хранящей свои темные тайны. В безумную ночь, последнюю в его жизни, он, пьяный, несколько раз подходил к Гашеку на нетвердых ногах, чтобы повторить одни и те же слова: «Белая лошадь оседлана, конюшонок? Сдается мне, кто-то порезал подпруги». Мог ли он догадываться, что ему предстоит скоро умереть? Почему же так глупо, от руки перепуганной девчонки, лежа на сене посреди амбара? «Не тебе, сыну Гельмута Ройды, рассуждать о бесславной гибели, – заметил в ответ на это Бруно. – Без обид».