Первые слова. О предисловиях Ф. М. Достоевского

У Чарлза Айзенберга есть ценный вывод о значении таких деталей, хотя речь у него идет о рамочных нарративах, а не о коротких предисловиях вроде того, которое мы сейчас анализируем. Как он пишет, «одна из определяющих особенностей рамочных нарративов состоит в том, что они присваивают более или менее различимые области нарративной ситуации и сюжету, причем первая более заметна в рамке, а второй – в обрамляемой части» [Isenberg 1993: 9]. И далее: «…рамочный нарратив (по-видимому. – Л. Б.) объективирует фундаментальный процесс всех нарративных актов: каждое повествование по меньшей мере подразумевает рамку, поскольку оно отделяет фрагмент дискурса от этого мира языка и опыта» [Isenberg 1993: 9]. Описание Айзенберга можно плодотворно применить к вступлениям Достоевского, которые повсюду исполняют функцию обрамления, аналогичную, хотя и в миниатюре, рамочным нарративам, которые Айзенберг анализирует в своем исследовании. В «Записках из подполья» пролог Достоевского выполняет задачу идентификации нарративной ситуации за пределами хронотопа Человека из подполья. Она заключает этот нарратив в основной замысел (Человек из подполья как социально-исторический и психологический тип), мотивирует монолог, который образует первую главу повести и предвещает конфессиональный дискурс второй главы, который позднее будет опубликован в «Эпохе»[63].

Есть несколько причин считать вступления Достоевского, и в частности вступление к «Запискам из подполья», особой категорией дискурса. Частота их использования Достоевским в первые годы после ссылки представляет собой уникальное явление в его творчестве в принципе. Кроме того, как мы уже указывали выше, они привлекают к себе внимание заголовками, которые отличаются друг от друга. То, как введения сверстаны на странице (т. е. предпосланы основному тексту, как, например, в «Записках из Мертвого дома», или вынесены в подстрочное примечание), также отличает их друг от друга. Кроме того, они вовлекают читателя в обрамляющий контекст, отличный от нарратива. В последнем случае требуется заново проанализировать обрамляющий контекст самих «Записок из подполья», поскольку предполагается, что он представляет хронотоп самого Достоевского. Но звучащие во введении голоса указывают на иное.

Формальные элементы введения привлекают к нему внимание как к самоценному литературному приему, который указывает в направлении, которое еще не возникло. Детерминистские утверждения, заявленные в примечании, подсказывают, что это за направление. В примечании они встречаются дважды. Во втором предложении говорится: «Тем не менее, такие лица, как сочинитель таких записок, не только могут, но даже должны существовать в нашем обществе, взяв в соображение те обстоятельства, при которых вообще складывалось наше общество» [Достоевский 1973в: 99]. Социально-исторический детерминизм этого типа вновь появляется в пятом предложении: «В этом отрывке, озаглавленном “Подполье”, это лицо рекомендует самого себя, свой взгляд и как бы хочет выяснить те причины, по которым оно явилось и должно было явиться в нашей среде» (курсив везде мой. – Л. Б.) [Достоевский 1973в: 99].

Имеется открытое противоречие между принятием исторического детерминизма в прологе и противоположной позицией, которую в различной степени разделяют как Достоевский, так и его Человек из подполья. Вряд ли стоит повторять: Достоевский полемизировал с радикалами 1860-х годов не по личным причинам (этого мнения придерживается Франк) или для того, чтобы ниспровергнуть заблуждения этих молодых идеалистов (сторону которых Достоевский мог бы принять хотя бы из-за своих собственных убеждений 1840-х годов), но из-за того, что они, безусловно, соглашались с детерминистскими доводами, логически вытекавшими из их приверженности материализму, эмпиризму, позитивизму и философии разумного эгоизма [Frank 1986: 323–324]. Подобно радикалам, Человек из подполья сначала соглашается с неизбежностью детерминизма, но потом, как их противники, восстает против этой неизбежности (он называет ее «стеной»). Он неспособен спорить с ней рациональными доводами и вследствие этого вынужден полагаться на то, чем вооружил его Достоевский: во-первых, сознательный и агрессивный, хотя и не выдерживающий самокритики, иррационализм, и, во-вторых, дискурс, посредством которого он демонстрирует свою независимость, свободную волю, твердо придерживаясь любых убеждений[64]. Это удобная позиция, позволяющая Человеку из подполья с уверенностью утверждать, что «дважды два пять – премилая иногда вещица», и при этом смиряться с неизбежностью «дважды два четыре».