Первые слова. О предисловиях Ф. М. Достоевского

Истинная хронология романа, тщательно реконструированная Джином Фицджеральдом из хаоса нелинейного повествования Антона Лаврентьевича, позволяет нам сделать то, что при первом знакомстве с «Бесами» практически невозможно, а именно: выяснить, что происходит в романе, выстроив события в хронологическом порядке – то, что Антон Лаврентьевич, если уж он взял на себя роль хроникера, должен был сделать прежде всего[105]. Если он исказил хронологию (а это, безусловно, так), но правдиво описал происшедшее (хотя обратное также не исключено), его нельзя обвинить в фальсификации с целью обелить себя. Аналогичным образом, если он дословно описывает сцены, при которых не присутствовал, читатели также могут предположить, что он избегает домыслов или прямой лжи ради достоверности повествования. Можем ли мы стопроцентно доверять такому тексту? Сомнение побуждает нас задать вопрос: что мы можем сказать о степени его участия в заговоре, «хронику» которого он представляет нашему вниманию? Можем ли мы верить, что он действительно был простым свидетелем, каковым себя изображает?

Адам Вейнер полагает, что на самом деле Антон Лаврентьевич Г-в пребывает в самом сердце романной тьмы. Подобно многим другим героям «Бесов», принадлежащим к обоим поколениям, рассказчик также соблазнен или одержим злом [Weiner 1998:121]. Можно утверждать это не просто потому, что наш хроникер находится на периферии событий в качестве пассивного свидетеля или что он играет роль проводника в созданном им самим нарративном лабиринте, но потому, что его сердце также билось во тьме заговора. В конце романа дураки и одураченные либо живут в изгнании, либо томятся в тюрьме, либо покоятся в могилах. Антон Лаврентьевич – единственный выживший, который не желает присоединиться ни к какой из этих трех категорий[106].

Настала пора оценить жанр «Бесов» по-новому. Это не просто детективный роман. Это также и не только роман о политической интриге. Для этого он слишком смешон, и главари заговорщиков слишком неумелые. Также его нельзя считать исключительно сатирой или аллегорией. Возможно, он в большей степени сродни тому жанру, который Достоевский весьма часто использовал в своем творчестве, – исповеди. Однако это исповедь другого рода, чем та, которую мы встречаем, например, у Руссо или в дневнике Печорина в «Герое нашего времени». С общественно-политической точки зрения это, по-видимому, политическая исповедь, очень похожая на пространные протоколы допросов декабристов 1825–1826 годов. Те из них, доказательства чьей вины были бесспорны, вожди заговора или те, чьи ответы на допросах следственной комиссии были самоизобличительными, были повешены. Другие, которые использовали жанр исповеди для того, чтобы уравновесить имеющиеся против них улики хитроумной риторикой, которой им удавалось затуманить истинный характер своего участия в заговоре, были сосланы либо в Сибирь, либо в солдаты на Кавказ, а иногда приговорены к весьма строгому заключению[107]. Возможно, Антон Лаврентьевич также следует их примеру. Однако против него нет улик, в отличие от декабристов, по той простой причине, что он – единственный источник информации для нас. Он вполне мог утаить некоторые факты.

Помимо процесса над декабристами, нам известно дело петрашевцев – заговорщиков, в число которых входил Ф. М. Достоевский. Он был радикалом 1840-х годов и, как ранее декабристы, приложил все усилия к тому, чтобы как можно тщательнее скрыть от следственной комиссии свою роль в заговоре и одновременно продемонстрировать свое раскаяние таким образом, чтобы это удовлетворило следователей и они позволили ему умолчать о фактах, которые безусловно разоблачали бы его вину[108]. Достоевскому жанр «исповеди на допросе» – наполовину правды и наполовину обмана – был не в новинку.