Первые слова. О предисловиях Ф. М. Достоевского

Попросив у читателей извинения за то, что он включает в эту часть дневника художественное произведение (не блещущее оригинальностью начало), Достоевский немедленно обращается к двум литературным проблемам, которые его сильно заботят, – зачастую фантастическому характеру реальности и связанным с этими проблемами, возникающими при попытке достоверно описать ее в художественной литературе. «Теперь о самом рассказе. Я озаглавил его “фантастическим”, тогда как считаю его сам в высшей степени реальным» [Достоевский 1982: 5]. Достоевский не желает сразу же разъяснить свой внутренне противоречивый тезис, а вместо этого пытается с самого начала увлечь читателей осмыслением текста, создавая и поддерживая определенный уровень когнитивного диссонанса.

Следует заметить, что использование Достоевским этого кажущегося парадокса в самом начале предисловия не только ловит его читателей на интеллектуальный крючок, но и повторяет тот самый тип речи, которые читатели вскоре услышат в монологе рассказчика-закладчика. Как сам Достоевский ниже пишет во вступлении, давая характеристику своему вымышленному рассказчику: «Несмотря на кажущуюся последовательность речи, он (рассказчик-закладчик. – Л. Б.) несколько раз противуречит себе, и в логике и в чувствах» [Достоевский 1982: 5]. То же самое можно сказать и об имплицитном авторе предисловия. Иными словами, есть сходство между нарративом рассказчика и дискурсом Достоевского во вступлении к нему. Это сходство не только в логике (или ее отсутствии), но и в чувствах. Чтобы снять противоречие, которое автор считает поверхностным, Достоевский дважды, в третьем и четвертом абзацах вступления, пытается объясниться: «Но фантастическое тут есть действительно, и именно в самой форме рассказа, что и нахожу нужным пояснить предварительно» [Достоевский 1982: 5].

Обещав своим читателям дать объяснение видимого парадокса, Достоевский для обоснования своего утверждения не представляет нам ни (например) силлогизма, ни ряда рациональных аргументов[120]. Вместо этого он рисует перед своим читателем сцену, персонажа и ставит проблему их истолкования. Иными словами, в третьем абзаце введения Достоевский переходит от проблемы жанров (фантастических и реалистических) к вопросу нарративных приемов, вкратце излагая свой рассказ и затем представляя вниманию читателей информацию как о рассказчике, как и об особенностях его речи. Отложив анализ общей проблемы до последнего (четвертого) абзаца вступления, Достоевский в этот момент сосредоточивает внимание читателя на проблеме языка и высказывания. Таким образом, третий абзац приобретает важное значение при любом анализе языка Достоевского как объекта. Под верхним уровнем нормативной речи этот язык преисполнен скрытыми смыслами. Достоевский и его рассказчик используют язык как средство исследования и вместилище потенциальных смыслов. Предполагается, что читатели будут поглощать и то, и другое одновременно. В «Кроткой» мы имеем дело с процессом, посредством которого имплицитный автор и рассказчик представляются как искатели истины, содержащейся в выразительных, деавтоматизированных средствах языка[121].

Читателям предлагают присоединиться к автору и повествователю в том, что касается их понимания сюжета и характеров. Один уровень, который они делят между собой, – временной, и связан с основным противопоставлением, существующим в тексте: «до» и «после». Что же касается темы и сюжета, то после самоубийства своей жены закладчик обнаруживает, что не заметил множества предвестий надвигающейся трагедии. На авторском уровне Достоевский заранее подготавливает читателя в общих вопросах, тематически и на уровне дискурса к тому, что последует за введением. В зависимости от наклонностей читателей, их опыт воспроизводит либо тот опыт, на который указывает в своем введении Достоевский, либо опыт закладчика. Если читатели воспользуются подсказками, которые им предлагает Достоевский, они будут вполне подготовлены заранее к монологу рассказчика со всей его психологической и диалогической сложностью. Если же нет, после завершения повествования их призывают вместе с рассказчиком пройти путь понимания и обнаружить мириады подробностей сюжета и психологии персонажей, которые вводят в замешательство самого рассказчика, и пуститься в запоздалый поиск истины, которую он пытается обрести.

Временная оппозиция между до и после незаметно вводится в текст во введении Достоевского: