Первый день весны

— Тебя посадят в тюрьму, — сказала она.

Было не похоже, что на этот раз Линда собирается обнять меня или сказать, что любит.

— Да, — отозвалась я.

— Может быть, на всю оставшуюся жизнь.

— Да.

— Будешь скучать по своей маме?

— Нет.

Она сделала шаг в сторону, чтобы оказаться ближе к лестнице, но не стала спускаться. По-прежнему держала руку за спиной, пальцы ее касались кончика одной из кос. Когда она дернула себя за косу, голова запрокинулась назад, а кожа на шее натянулась. Я видела под этой кожей вены и почти могла различить кровь, пульсирующую в них.

— Я найду новую лучшую подругу, — сказала Линда.

— Донну? — спросила я.

Она пожала плечами.

— Может быть. Донну или Бетти.

— У Донны велосипед.

— Тогда Донну.

Боль в горле расползлась на грудь. Меня раскрыли, как сильно раскрывают книгу, и у нее лопается корешок, — а потом я заплакала и тогда поняла, почему никогда раньше не чувствовала такую боль в горле. Она от плача, а я ведь никогда не плачу.

— Ты плачешь, — произнесла Линда. — Ты же никогда не плачешь.

Я плакала, не издавая ни звука. Слезы просто текли по моим щекам и падали на платье, образуя мокрые кляксы размером с пенни. Я видела, как Сьюзен плакала точно так же, когда мы пили молоко возле стены для стоек. Молча и неподвижно. Тогда я совсем этого не понимала; мне казалось, что странно так плакать. Но теперь я понимала. Так плачешь, когда устаешь до самого мозга костей, когда у тебя внутри не остается больше ничего, чтобы делать что-либо, кроме как плакать.

— Тебе грустно, потому что я собираюсь найти новую лучшую подругу? — спросила Линда.

Отчасти именно поэтому, но я не хотела, чтобы она это знала, так что помотала головой. Когда Линда поняла, что я не собираюсь прекращать плакать, сделала еще один шаг к лестнице.

— Теперь мне нужно домой, — сказала она. — Нужно рассказать маме о том, что ты сделала.

— Подожди, — сказала я, задрала подол своего платья и вытерла им лицо, потом залезла в карман, достала папин шарик и толкнула его к Линде. Он засверкал на солнце, катясь по полу. Всеми красками мира.

— Ты отдаешь его мне? — спросила Линда, поднимая шарик.

— Да, — ответила я.

— Но это же твой шарик. Папа подарил его тебе. Это лучшее, что у тебя есть.

— Я хочу, чтобы он был у тебя.

— Почему?

«Я хочу, чтобы ты помнила меня. Хочу, чтобы ты помнила, что была моей лучшей подругой. Хочу, чтобы ты помнила, что должна любить меня, что это твоя обязанность — любить меня, потому что ты единственная во всем огромном мире, кто меня любит».

— Просто я так хочу, — сказала я.

— Хорошо, — сказала Линда и опустила его в карман.

Она обошла комнату по краю, как можно дальше от меня; ее взгляд оставался прикован ко мне. Добравшись до верхней ступени лестницы, остановилась и несколько раз качнулась на месте. Потом подняла руку и чуть заметно помахала мне — одними пальцами, — и я помахала ей в ответ. Потом она спустилась по лестнице и скрылась из виду. Я слышала, как ее туфли хрустят по битому стеклу в комнате первого этажа; потом хруст перешел в «шлеп-шлеп-шлеп», когда Линда побежала в сторону улиц. Пока она еще сидела в углу, я заметила, что один из ее шнурков развязался. Она не могла заново завязать его сама. И надеялась, что не споткнется.

Теперь, когда Линда ушла, а Рути была мертва, в верхней комнате настала тишина. Все шипение разных видов полностью вышло из меня — и лимонадное, и лавовое, и лектрическое, и кишкодерное. Все они исчезли. Вместо этого я чувствовала себя полной битого стекла. Думала, что, наверное, именно поэтому мама, когда ей приходилось прикасаться ко мне, выглядела так, будто порезалась обо что-то острое. Потому что она видела то, чего не видели папа и Линда: я — девочка из битого стекла. Я делаю больно другим людям просто потому, что я — это я. Во рту был тошнотворный, кислый вкус, и я провела языком по зубам, пытаясь избавиться от него. Когда дошла до гнилого зуба, с силой нажала, и он вышел из гнезда со щелчком и резким уколом боли. Я сплюнула его в ладонь. Он был бурый и крошащийся, и рот без него казался пустым. Я гадала, не вобрал ли гнилой зуб в себя все плохое во мне, и не потому ли я всегда была плохой, и не стану ли хорошей теперь, когда он выпал. Надеялась, что будет так. Мне было одиноко от того, что я такая плохая. Я вытерла его о свое платье, раскрыла ладонь Рути и вложила туда свой зуб. Ее пальцы уже начали холодеть.