Первый день весны

Я сказала, что пойду с ними, потому что хотела посмотреть на игрушки Рути, но когда мы дошли до конца дороги, я увидела двух полицейских, направляющихся к церкви. Я хотела поговорить с полицейскими сильнее, чем хотела увидеть игрушки, поэтому побежала за ними. Но они были довольно далеко впереди и, прежде чем я успела добежать, сели в свою машину и уехали. Я пнула бордюр и почувствовала, как ноготь у меня на пальце сломался. Но мне было все равно. Хотелось, чтобы Рути по-прежнему была здесь. Хотелось ударить ее головой о бордюр. Хотелось увидеть, какого цвета станет ее голубенькое платьице, когда по нему размажутся мозги.

Джулия

— А знаешь что? — окликнула меня Молли. Я закрутила краны и вернулась на кухню. — На следующей неделе у нас школьный сбор, — промычала она.

— Не говори с набитым ртом, — сказала я.

Молли наклонилась, открыла рот и аккуратно выплюнула комок пережеванной картошки на упаковочную бумагу.

— На следующей неделе школьный сбор, — повторила она.

— Почему ты так сделала?

— Ты сама сказала.

Половина пятого. Я достала хрестоматию из портфеля Молли и села за стол напротив.

— Начинай читать.

Она встала на колени на своем стуле и потянулась так, что из-под края ее футболки-поло показалась полоска кожи.

— Наверное, я буду кошкой.

— Что?

— Буду кошкой. Это значит, что я смогу говорить только «мяу» и делать вот так. — Молли выгнула кисть руки, лизнула тыльную сторону и начала тереть за ухом. — Я играла в это с Эбигейл, очень веселая игра.

— Ты можешь побыть кошкой позже, — сказала я. — А сейчас тебе нужно читать книгу.

— Кошки не умеют читать.

— Думаю, эта умеет.

— Мяу.

Через пятнадцать минут я согласилась прекратить попытки заставить ее читать, если она перестанет мяукать. Молли со скромно-победным видом поскакала в ванную и встала на коврик, ожидая, пока я ее раздену.

— Знаешь, кем я буду на сборе? — спросила она, когда я снимала с нее жилет.

— Кем?

— Ведущей номер четыре, — сказала она.

Теперь она была обнажена. Ребра выпирали под кожей выше живота, напоминающего салатную миску. Колени были испещрены синяками — перламутровыми коричнево-фиолетовыми припухлостями. Я подняла ее, поставила в ванну и уложила загипсованную руку на табуретку.

— Ведущей номер четыре, — повторила Молли.

— Ух ты.

— Это самая важная ведущая на всем сборе.

— А сколько там всего будет ведущих?

— Четыре. Мисс Кинг сказала, что ведущий номер четыре — самый важный.

По словам Молли, работа мисс Кинг заключалась в основном в том, чтобы говорить Молли, что та лучше, чем все остальные дети в классе. Я не была уверена, что это такая уж честь: быть последней среди ведущих. Линда была ведущей номер пять (из пяти) три года подряд, потому что не умела читать и плакала, когда приходилось выступать перед людьми. В первый год, когда это случилось, я сидела на сцене рядом с ней. Знала ее реплики не хуже, чем свои, потому что знала все реплики всех ведущих, и, когда осознала, что она не собирается их говорить, встала и произнесла их за нее. Я удивилась, что в голове осталось место для этого воспоминания: казалось, мой череп до отказа набит эхом Сашиного голоса и видением новой матери Молли, — но оно без труда просочилось в крошечные промежутки. Бледное лицо Линды. Тишина перед тем, как я выручила ее. Ощущение ее пальцев, холодных и потных, на моем запястье.

Я наполнила водой пластиковую чашу, запрокинула голову Молли и вылила воду на ее волосы. Струйка побежала по ним, как тонкая черная змейка, влажное тепло сделало кожу Молли скользкой и мягкой. Иногда я ощущала себя ближе всего к Молли именно в такие моменты — когда она была в ванне. В воде она снова превращалась в существо, которое я помнила: комок нагой плоти, по странной причуде природы принявший форму маленькой девочки. Такой она была, когда вышла из меня, несомая волной боли, от которой хотелось схватить кого-нибудь за воротник и закричать: «Этого не может быть, это какая-то шутка, нельзя же всерьез ждать, что я с этим справлюсь!» — потому что ну не может ведь нечто естественное причинять такую боль. Молли вышла из меня, крича, как будто это я причинила ей боль, и мне хотелось сказать: «Это нечестно. Нечестно с твоей стороны — вести себя так. Это ты сделала мне больно».

Боль достигла пика и рассеялась, и акушерка протянула мне комок плоти, словно подарок.

— Прижмите, — сказала она, — прижмите!

«Я не хочу этого на своей коже, — подумала я. — Оно сделало мне больно».

— Время объятий! — сказала акушерка.

«Я не хочу обнимать это. Оно слишком громкое».

— Славная здоровая девочка, — сказала акушерка.

«Девочка. Девочка, как я».