Первый день весны

Я отсчитывала минуты до того, как мне будет позволено взять ее на руки и поднести к груди, чтобы покормить. Делала это, сидя на полу; лопатки впивались в стену, к которой я прислонялась. Мне было позволено обнимать ее, чтобы покормить, потому что это ради нее же. Мне не было позволено обнимать ее ради себя самой, ради покоя, который приносила мне эта теплая тяжесть на руках. Это было правило, которое я установила, когда она родилась: я должна давать ей все и ничего не просить взамен.

Когда я читала главу об отлучении от груди, горло забивал ватный комок страха. Там были радостные изображения младенцев, облизывающих пластиковые ложки, и параграф, озаглавленный «Дальше без молока!». Мне казалось, что с тем же успехом я могу положить Молли в картонную коробку за дверью, помахать ей рукой и пропеть: «Дальше без меня, Молли! Без меня!» Кормить ее прямо из своего тела — знать, что даже если не будет ни денег, ни дома, ничего, кроме друг друга, она все равно не останется голодной, — это давало мне теплый заряд силы, таящийся в грудной клетке. Я купила овощи, размяла их вилкой и протерла сквозь сито, а Молли втирала их в свои волосы и засовывала в нос. Она с отвращением смотрела на бутылочку с разведенной смесью, а когда я поднесла эту бутылочку к ее губам, отвернулась, цепляясь за мой джемпер. Я положила ее в кроватку, выскользнула из комнаты, закрыла дверь и села на пол, скрестив руки на набухшей груди.

«Она не будет плакать долго», — думала я.

«Она скоро уснет», — думала я.

«Она не может быть настолько голодна», — думала я.

«В книге сказано, что это правильно», — думала я.

Смотрела на часы, висящие на стене. Слышала, как плачет Молли. Два мокрых круга проступили на моей одежде, от меня пахло сладкой гнилью, словно от испортившейся дыни. Я стянула джемпер, потом распахнула дверь, содрала футболку и шагнула к кроватке, расстегивая лифчик и роняя его на пол. Взяла Молли на руки. Ее ресницы склеились в крошечные черные треугольнички. Она ухватила меня пухлой ручкой за грудь — словно присосалась морская звезда — и начала глотать. Я сняла с нее ползунки, она была совершенно нагой, и ее кожа соприкасалась с моей кожей, скользкой от пота. Молли пила, пока не уснула (в книге было сказано, что это нежелательно), и я уложила ее на матрас рядом с собой (немыслимо) и свернулась вокруг нее полумесяцем (непростительно).

Я кормила грудью, пока ей не исполнилось два года. Стивену было два года, когда он умер. Я не знала, кормила ли его мамочка грудью в то время, страдала ли она от набухания груди, от боли и протечек, когда его не стало. Было больно видеть, как Молли пьет из поильничка, и чувствовать себя рассеченной изнутри, и это было правильно. Я заслуживала боли.

Я не перестала сидеть рядом с ее кроватью, когда она прекратила просыпаться по ночам. В Хэверли после отбоя дверь моей комнаты закрывали и запирали на замок, но надзиратели продолжали расхаживать перед дверьми, каждые десять минут открывая заслонку в окошечке, чтобы посмотреть на каждую из нас. Если мне было нужно в туалет, я стучала в дверь, и кто-нибудь отпирал, сопровождал меня в уборную и стоял в уголке, пока я писала. Когда мы возвращались обратно в мою комнату, меня снова запирали и делали в журнале моего поведения запись о том, что я ходила в туалет. Они записывали в этот журнал, что я ворочаюсь во сне, что храплю. У Молли не было такого журнала, зато была я, сидящая по ночам рядом, на матрасе, который стащила со своей кровати. Так присматривают за ребенком. Этому меня научил Хэверли.

В ту ночь я ждала, пока она не заснула, потом забралась в постель рядом с ней. Наши тела не соприкасались, но Молли была теплой, словно миниатюрный радиатор, и это тепло дарило мне чувство единения с ней. Я провела рукой по своему животу. Я тосковала по тому, каким выпуклым и твердым он был, когда она находилась там, — по этой ни с чем не сравнимой близости, по сознанию того, что никто ее не отнимет. Когда Молли поселилась внутри, мое тело было словно тот дом в переулке — сырым, мрачным, гниющим по углам, — но она все равно хотела жить там. Она цеплялась за мое тело с отчаянной решимостью, отказываясь сбежать в фаянсовый унитаз на кровавой волне. Я не понимала, почему она хотела быть со мной, — но точно так же я не понимала, почему по-прежнему хочу быть с мамой.