Первый день весны

Когда же мама еду готовила, было уж совсем важно съесть ее всю, потому что иначе мама подумала бы, что мне уж совсем наплевать на нее. Готовила она нечасто. В последний раз это случилось на Рождество, когда мне было семь лет и мистер Годвин, мясник, подарил ей индейку. Не знаю почему. Индейка лежала на кухне несколько дней перед Рождеством, большая, уродливая, покрытая пупырчатой белой кожей. На праздник мама положила ее в глубокую кастрюлю, залила большим количеством воды и варила, варила, варила. Весь дом пропах мясом, а кухонное окно запотело, и все ложки, все поверхности покрылись слоем скользкого жира. Я сидела на полу в прихожей, замотав нос и рот шарфом, который получила в подарок на школьной рождественской вечеринке в воскресенье. На той вечеринке мне совсем не было весело. Она была сразу после спектакля, где тоже не было весело, потому что миссис Идиотка Сэмюэльс не дала мне нужную роль. Я очень хотела быть младенцем Иисусом, но она сказала, что его будет изображать кукла; потом я очень хотела быть Иродом, но она сказала, что его будет играть мальчик; а потом я очень хотела быть пастухом, но она сказала, что это должен быть тот, у кого есть кухонное полотенце, чтобы намотать его на голову. Ангелом Господним должен был быть кто-то красивый, а Марию играла чья-то мамочка, подарившая миссис Сэмюэльс бутылку хорошего вина. Пришлось играть козу. Я совершенно не так представляла себе праздник и показала всем, что мне совершенно не весело — начинала очень громко блеять, когда другие пытались говорить свои реплики. Было плевать, что я порчу всем этот дурацкий спектакль. Папа даже не пришел его посмотреть.

Пока индейка готовилась, я делала бумажную гирлянду, а мама пила виски, и это привело ее в хорошее настроение. Она была так счастлива, что поднялась наверх и принесла из своей комнаты радио. Когда включила его, оно громко зашипело, и я зажала уши, потому что это шипение навело меня на мысль о ком-то, запертом там внутри, и эта мысль мне не понравилась. Но мама покрутила ручки, а потом взяла меня за запястья, подняла на ноги и закружила по комнате, напевая: «Я видела три корабля… я видела три корабля… я видела три корабля…»[6] — потому что остальные слова она не знала. Мне стало так хорошо, что даже было наплевать на то, что папы не было с нами и что мне никто не подарил правильных подарков. Радио начало играть «О милый город Вифлеем», и я обхватила маму руками и прижалась лицом к ее животу. Она вся обрызгалась водой от варившейся индейки, поэтому ее платье было мокрым и пахло костями, но мне было плевать. Она не оттолкнула меня. Позволила мне обнимать ее. Положила ладони мне на спину и гладила меня. Это, наверное, было самое счастливое настроение, в каком мама когда-либо была. Возможно, тогда она была даже счастливее, чем Мария, когда родился младенец Иисус. К тому времени как мама выключила плиту, уже стемнело.

Она велела мне сесть за стол, поставила миску и, положив на стол хлопушку-сюрприз, спросила:

— Разве это не лакомство — индейка на Рождество?

Сама села напротив. Она не стала есть индейку, только допила остатки виски. То, что лежало в миске, ничуть не походило на лакомство. Серое, с противной пеной по краям. Я дула на эту гадость столько, сколько могла, а потом долгое время набирала ее в ложку и выливала обратно в миску.

— Перестань играть и ешь, — велела мама.

— Будешь тянуть хлопушку вместе со мной? — спросила я.

— Ешь.

При первом же укусе мне попалось что-то, что было не совсем костью и не совсем мясом — хрящеватый комок, хрустнувший, угодив между зубов. Со вкусом воска, кожи и средства для чистки туалета. Я выплюнула его обратно в миску. Не смотрела на маму. А смотрела на жирные круги, собравшиеся поверх серой жижи, — они расширялись и сжимались, словно кричащие рты.

— Кажется, что индейка какая-то неправильная, мам, — сказала я. — Наверное, слишком долго лежала в пакете и испортилась. Какой-то не такой вкус.

Мне не требовалось смотреть на нее, чтобы можно было понять: она лишилась радостного настроения. Я чувствовала это. Мгновенная смена радости на обиду — как будто кто-то открыл окно на холод.

— Я весь день готовила ее, Кристина, — сказала мама. — Сиди и ешь.

— Но мне кажется, она испортилась, мам. По-моему, она какая-то неправильная.

— Сиди и ешь индейку.

— Будешь тянуть хлопушку вместе со мной?

Ее стул заскрежетал, когда она резко отодвинула его от стола.

— Ты когда-нибудь перестанешь требовать от меня всякого-разного, Кристина? Сегодня долбаное Рождество. Я пыталась сделать все по-хорошему. Приготовила тебе индейку, купила хлопушку. Даже заплатила за электричество, чтобы мы потом могли посмотреть телевизор. Думала, что мы вместе посмотрим что-нибудь интересное. Почему тебе всегда всего мало? Почему ты просто не можешь быть хорошей девочкой?