Первый день весны

— Больно будет недолго, — заверила я ее. — Я сделаю так, что тебе станет лучше. После этого будет лучше. Мне нужно сделать это только один раз. Еще один раз. И после этого все станет лучше. Обещаю.

Я сдавила ее шею. Давила всем, что было у меня внутри: всем бурлением, громыханием и рокотом. Все это струилось по моим рукам в ладони, и я черпала силу, чтобы сдавливать еще сильнее. Рути царапала мои запястья, но не больно, потому что красивая женщина коротко подстригала ей ногти, превратив в аккуратные розовые полумесяцы. Руки у нее были слабые, а у меня — сильные. Словно издали, я слышала ее хныканье, но оно было тихим, как жужжание мухи в запертом шкафу в другой комнате в другом доме в другой стране. Я смахнула хныканье прочь из своего разума. Смахнула из своего разума все, кроме ладоней на ее шее, взгляда, направленного ей в глаза, и звука, с которым ее ноги колотили по полу. Она лежала на пятне, где я мочилась в прошлый раз, и я искала то чувство, то черное, сладкое возбуждение. Но его не было. В этот раз не было никакого шипения, была только ненависть, ненависть, ненависть и удары Рутиных ног по полу — медленнее и медленнее, пока вовсе не замерли. Рути замерла. Все замерло.

Я не убирала руки с ее шеи еще некоторое время после того, как она умерла. Ее кожа была мягкой. Мягкой, словно лепесток. Такой мягкой, что я не могла разобрать, где заканчиваюсь я и начинается она. Леденец выпал у нее изо рта и оставил липкий след на ее щеке. Глаза были открыты, но уже не моргали — выпучились, словно стеклянные шарики коричневого цвета, которые кто-то вставил в ее глазницы.

Когда я закончила убивать Стивена, то откинулась на пятки, встряхнула затекшими руками и почувствовала тепло и усталость — и не почувствовала голода. Наконец-то я не чувствовала голода. И я тогда подумала: «Это самое хорошее, что может чувствовать человек…» Я посмотрела на Рути и попыталась вернуть себе это ощущение. Пыталась так сильно, что мне казалось, будто мои внутренности сейчас вылезут наружу, потому что так бывает при большом усилии. Затем похлопала ее по лицу.

— Давай, возвращайся, — прошептала я. — Не будь мертвой. Я не хотела. Возвращайся.

Но она так и лежала — тихо, неподвижно. Я встряхнула ее, потерла щеки, наклонилась к самому лицу и подула теплым дыханием. Потом сказала прямо в ухо:

— Возвращайся. Пожалуйста, возвращайся.

Но Рути осталась лежать — тихо, неподвижно. Небо в дыре над нами было ярко-голубым, солнце жарко светило мне в затылок, но внутри у меня было холодно. Я устала. Мои руки болели. Рути была мертва. Она никогда больше не будет живой. Я запрокинула голову к дыре, ведущей в небо, и завыла. Я выла, выла, выла…

Джулия

В доме Линды утренний хаос начался в шесть часов утра — и сразу, без переходов, в полную силу. Я проснулась от того, что одна из близняшек наклонилась почти вплотную ко мне и кричала во весь голос:

— Слезайте с дивана! Нам нужно смотреть телик!

Линда впихивала детей в школьную форму, насыпала в миски хлопья, заливала их молоком и, похоже, ничуть не волновалась о том, что ее никто не слышит за музыкой, играющей в мультфильме. К восьми часам мы с Молли готовы были уходить. Нам пришлось некоторое время стоять на крыльце. Линда крикнула нам из кухни:

— Подождите, подождите секунду; я просто пытаюсь понять, проглотил Майки или нет.

Она вышла в прихожую, держа Майки на руках. Тот гордо ухмылялся.

— Что проглотил? — спросила я.

— Всего лишь маленький кусочек игрушки. Совсем крошечный. И я не думаю, что проглотил. Уверена, что нет. А если и проглотил — что ж, полагаю, вскоре я это пойму.

Я была изумлена тем, что кто-то из детей Линды еще остался в живых.

— Нам пора, — сказала я.

— Да. Тебя ждут дела, — отозвалась она.

Майки закашлялся, и она поставила его наземь, чтобы похлопать по спине. Он наклонился, брызнул слюной и сплюнул что-то Линде в ладонь. Крошечную кукольную голову. Линда обтерла ее о свою футболку.

— Молодец, малыш, — сказала она. — Так тебе лучше?

Он кивнул и потопал обратно в кухню.

— Фух, — выдохнула Линда. — Одним беспокойством меньше.

— Помнишь, ты вчера спрашивала, приехала ли я потому, что ты звонила? — спросила я.

— А… это было глупо. Я ничего такого не подразумевала.

— Так вот, я действительно пришла повидаться с тобой, — сказала я. — Я не знала, что это ты звонила. Но мне очень хотелось увидеть тебя.

Это не было ложью. Я действительно хотела к Линде — не разумом, но инстинктами. Годами я цеплялась за маму, потому что мама — та, кто наполнит тебя, если ты чувствуешь пустоту внутри; по крайней мере, так должно быть. Но моя мама никогда не делала этого для меня. Она давала мне объедки и крохи тепла, и теперь, снова увидев ее, я поверила: это все, что она была способна мне дать, — однако этого было недостаточно. Она никогда не намеревалась дать мне достаточно. Я знала это, потому что, когда мама говорила мне о своих желаниях, она сказала, что хочет вернуться в прошлое и сделать все по-другому — для себя. И не сказала, что хотела бы лучшего для меня.