Первый день весны

Я катала шарик по вагонному столику маленькими кругами. Мои мысли тоже вращались по кругу, жидкие и скользкие. Когда я прекратила попытки обуздать их, они снова потекли к Линде. Я представила, как она сидит в своем доме, где открыта стеклянная дверь в сад, а из всех шкафов и чуланов вываливаются шумные полуодетые детишки. Представила, как Кит приходит домой к ужину, обхватывает ее руками сзади и наклоняется, чтобы поцеловать в шею. Подумала о ребенке, который растет у нее внутри. Она, похоже, ничуть не стыдилась того, скольких детей родила.

…Когда мне пришлось сказать Джен о том, что я ношу Молли, кожа покрылась мурашками от тошнотворного стыда. Мы сидели друг напротив друга за рабочим столом Джен в ее кабинете в полицейском участке. Она сделала медленный вдох через нос и покрутила головой, чтобы не выглядеть жутко утомленной.

— Ты думала о том, что будешь делать? — спросила она, потом посмотрела на мой живот, чтобы понять, насколько сердитый тон следует выбрать, и сделала еще один медленный вдох через нос. Очень сердитый вдох.

— Вообще-то нет, — сказала я, потому что действительно не думала.

— Что ж, собираешься сохранить?

Я подумала о комке новых клеток, закрепившемся внутри, — словно случайно проглоченные пузырьки лягушачьей икры. Джен знала, кто я такая. Она знала, что я сделала. Я ощущала между нами Стивена и Рути, их холодные маленькие тела неподвижно лежали на столе.

— Я не могу больше никого убить, — прошептала я.

— Что?

— Сохраню его. Он мой.

Джен приходила навестить нас, пока мы были в больнице. Молли была чистой и одетой в крошечные белые ползунки. Я сообщила Джен, что Молли весит восемь фунтов, и Джен сказала, что это большая девочка, и я едва не засмеялась. Молли была самым маленьким человеческим существом, которое я когда-либо видела. Несколько минут мы сидели в молчании, потом Джен выпрямилась на стуле.

— Ты знаешь, что я должна задать тебе вопрос, — сказала она.

— Да, — отозвалась я.

— Твои чувства могли измениться. В этом нет ничего постыдного. Справиться с таким нелегко кому угодно.

Молли лениво сосала грудь, полузакрыв глаза. Я подумала, что это был злой трюк: плюхнуть ее мне на грудь в ту же минуту, как она покинула мое тело, связать нас воедино железным тросом еще до того, как я согласилась на эту связь.

Не теряй контроль над собой, Крисси. Что ты видишь?

Кровать. Одеяла. Молли.

— Она будет голодать без меня, — сказала я.

— Ее можно кормить из бутылочки, — возразила Джен.

— Ей не понравится.

— Привыкнет.

— Но до того, как она привыкнет, будет голодать.

— Может быть.

Губы Молли оторвались от моего соска, она начала просыпаться. Я подложила ладонь ей под затылок, и она снова прильнула ко мне. Ручка вцепилась в складку моей кожи.

— Она любит меня, — сказала я. — Она ведет себя так, как будто действительно любит меня.

— Да, — согласилась Джен. — Ты для нее — весь мир.

— Хочу сохранить ее.

— Ясно. Ну хорошо, пусть будет так.

* * *

Молли подняла голову, щуря глаза. Обертка от сэндвича прилипла к щеке, и когда она отлепила ее, на коже остался жирный след.

— У меня шея болит, — пожаловалась Молли.

Я сняла свою куртку и отдала ей.

— Вот, сложи и прислони к окну. Может, так сможешь поспать. Шея просто слишком долго пробыла в одном и том же положении.

Она не сразу закрыла глаза. Некоторое время смотрела в окно; ее голова вздрагивала, когда поезд подпрыгивал на стыках рельсов.

— А бабушка была хорошей мамой? — спросила Молли.

— Не очень, — ответила я.

— Может, она просто не знала, как быть мамой?

Прежде я никогда не думала об этом так, но когда покрутила эту мысль в голове, то решила, что она может быть правдой. Мама была бесполезной, но не злой; я была ей не нужна, поэтому она пыталась меня отдать. Она поняла, что я убила Стивена, поэтому пыталась убить меня. Чтобы наказать меня или защитить меня, или же ни для того и ни для другого. Устала пытаться — и так и не сумела полюбить ребенка, который казался ей чужим? Я никогда больше не увижу ее, а значит, могу выбирать, как помнить. Я выбрала — помнить как человека, который просто не знает, как быть мамой. Выбрала помнить ее отчаявшейся, неуклюжей и беспечно-жестокой, заботящейся обо мне ровно в той мере, чтобы это хоть что-то значило. Достаточно, чтобы помнить, сколько мне лет. Достаточно, чтобы хранить нашу фотографию с первого школьного дня. Я выбрала не помнить ее злой.

— Да, — ответила я. — Полагаю, не знала.

— Значит, тебе все время было грустно?

Я качнула головой из стороны в сторону и почувствовала, как хрустит шея. Я не знала правильный ответ. Проще всего было бы сказать: «Да, Молли, все время было грустно. Невероятно, ужасно грустно с того момента, как я просыпалась, и до того момента, как засыпала, — каждый день, каждую неделю, каждый год. Мне было так грустно, что я убивала людей. Единственная причина, по которой я сделала это, — мне было очень грустно».