Первый день весны

И это не было бы абсолютной ложью. Когда я оглядывалась на себя в восемь лет, то вспоминала голод, от которого мозг сворачивался в режущие спирали, и стыд от того, что я просыпалась в мокрой постели, и чувство, что я никому во всем мире не нужна. Что во всем мире нет никого, кто по-настоящему любил бы меня. Но потом я вспоминала, как гналась за Донной и Уильямом по Копли-стрит и чувствовала себя тогда такой легкой, что была уверена — сейчас взмою в небо. Как воровала конфеты за спиной миссис Банти и удирала, изображая громкий и протяжный гудок сирены. Как шла по садовым оградам от дома мистера Дженкинса до дома с привидениями, ловко переставляя сильные тощие ноги. Зудящее ощущение от солнечных ожогов, и запах мела в классе, и марципановый вкус яблочных косточек. Как играла с Линдой в «телевизор» и в «ладушки». Как стояла на руках у стенки вместе с Линдой.

Я вспомнила тот день, когда меня отвели в полицейский участок, прочь от синего дома и от дыры в крыше. Когда мне закончили задавать вопросы, оставили в пустой комнате. Женщина-полицейский сидела на пластиковом стуле в углу. Она не смотрела на меня. Я болтала ногами, барабанила руками и громко щелкала языком. Она не смотрела на меня. В конце концов я отказалась от попыток заставить ее взглянуть. Легла щекой на стол и закрыла глаза. В комнате было холодно, и когда я водила губами по руке, крошечные волоски, стоящие дыбом, щекотали мне губы.

— Можно мне одеяло? — попросила я женщину-полицейского.

Она не ответила. И не смотрела на меня.

В полицейском участке не было способа узнать, день сейчас или ночь, потому что окон не было, а свет горел все время. Через некоторое время меня отвели в камеру, где были койка, унитаз и сырный сэндвич на тарелке. Немного позже вернулись, забрали тарелку и дали мне подушку. Я решила, что, наверное, пора спать, поэтому сбросила туфли и легла. Койка была вдвое длиннее моего роста, потому что эти камеры не предназначены для детей. Если тебе меньше девяти, ты обычно не попадаешь в тюрьму и тебя не судят, потому что, какие бы плохие поступки ты ни совершил, ты просто ребенок и это не твоя вина. Мне было восемь, но я попала в тюрьму и меня судили. Некоторые поступки бывают такими плохими, что, совершив их, ты перестаешь быть ребенком.

Глаза уже начали закрываться, когда я услышала, как отпирается и распахивается дверь камеры. Я села. За дверью была мама. Она вошла, и охранник закрыл дверь.

— Я буду здесь, рядом, — сообщил он. — Когда будет нужно — постучите.

Мама прошла к дальней стене и встала спиной к ней, так что мы оказались друг напротив друга. Мы долго смотрели друг на друга, а потом я протянула обе руки прямо перед собой и подняла их. Я видела, что так делают маленькие дети: Стивен тянулся так к своей мамочке, Рути тянулась к той красивой женщине. Я не знала, зачем делаю это.

Мама сложила руки на груди.

— Перестань, Кристина, — сказала она. — Ты похожа на ребенка.

Потом она подошла к двери и постучала, и охранник выпустил ее. Я продолжила держать руки вытянутыми. Держала их так, пока вся кровь не отхлынула, пока они не стали ощущаться словно две свинцовые палки, отходящие от моего тела. Потом легла и заснула.

В те недели, когда шел суд, меня держали в маленькой белой комнате в большом темном подвале тюрьмы. Я не знала, как выглядит здание снаружи, потому что когда меня вели из фургона ко входу, накрывали одеялом, которое пахло по`том и картофельной шелухой. В первый раз, когда они это сделали, я начала пинаться и кричать, и им пришлось нести меня — по одному полицейскому с каждой стороны. Я думала, что меня ведут, чтобы отрубить голову или распять.

— Не надо, не надо, не надо, не хочу быть мертвой! — кричала я.

— Никто не собирается тебя убивать, Кристина, — сказал полицейский справа.

— Никто не собирается никого больше убивать, — заметил тот, что слева. Он мне совсем не нравился. Я укусила его, и он выругался.

Когда меня привели в ту комнату, я увидела, что там нет ни креста, ни гильотины, поэтому перестала дергаться. Меня уложили на кровать, и я лежала, обмякнув, словно слизняк, и глядя на голый белый потолок. В комнате не было ничего, кроме кровати и телевизора высоко в углу, на полке.

— Теперь ты будешь вести себя спокойно? — спросил правый полицейский. — С чего ты вообще устроила все это, а? Почему ты решила, будто мы собираемся тебя убить?

Я сложила руки на груди и отвернулась к стене. Он говорил со мной так, как будто я глупая, потому что решила, что они собираются убить меня, — но глупость тут была ни при чем. Никогда не знаешь, собираются тебя убить или нет. Спросите у Стивена и Рути.