Пес государев

Лестница крутая вниз тянется, а вокруг темень кромешная. Лишь вдалеке, на дне колодца, свет факельный брезжит, словно Геенна огненная разверзлась. Стены ледяные руки обжигают. Воздух болью и страхом пропитан. Вот они, казематы царские да правосудие государево.

 

Царь по ступеням осторожно идет. Каждый камень отбитый на них знает. Каждую выщербинку в стене помнит. На последней ступени останавливается и глаза щурит от света яркого.

 

Нет окон в подземелье, нет выхода. Только лестница, вверх, на свободу, ведущая. Многие сюда спускались да поднималися сами не каждые.

 

Федька плечами поводит да в кафтан кутается. Страшно ему да боязно. Не сказал ему государь, пошто с собой взял, вот и мерещится ему разное. И от мыслей этих по спине Федькиной мурашки бегают.

 

– Приведите предателей, – Царь палачам приказывает, а сам на лавку простую у стены садится да Федьку рукою манит. – Говорил ты, Федя, что верен мне, как собака. Что сделаешь все, как велю. Вот и час настал исполнить мое поручение.

 

– Прикажи, государь! Все сделаю, – Федька на пол каменный коленями падает.

 

– Надоть мне предателей допросить. Сможешь ли заради меня палачом их стать? – Царь бровь поднимает да на Федьку строго глядит.

 

– Зубами их рвать стану, – Федька на ноги поднимается. – Но признания от них добуду.

 

Недалече дверь засовами лязгнула, и шаги по переходу казематному послышались. Ох и тяжко идти узникам. Цепи тяжелые ноги крепко держат. От оков руки в кровь изодраны. Раны прежние на коже трещат да кровью сочатся.

 

Двое их. Старик, пытками измученный. Голова седая вся в струпьях черных. Борода клоками повырвана. Вместо пальцев на руках обрубки кровавые. Вместе с ним мальчонка перепуганный. На лице бледном лишь глаза огромные, страхом переполненные. Рот порванный открыт в рыданиях. Руки тонкие, в мольбе сжатые.

 

– Ну-у-у… – Царь грозно тянет, на пленников глядя. – Не одумался еще, воевода? Признаешь ли ты вину свою?

 

– Государь, смилуйся! – хрипло пленник говорит. – Отпусти сына мого. Он-то в чем провинился?

 

– Я не про сына твоего сейчас спрашивал, – Царь хмурится. – Про предательство твое. Про сговор с ливонцами и с Андрюшкой Курбским, нынче врагом моим злейшим.

 

– Государь, – вдруг голос раздается. Задрожал он в сводах высоких, словно птица раненная, под высоким потолком заметался. – Все, как есть, скажу. Ничего не утаю, – малец на коленях к Царю ползет, руками камни цепляя. – И про ливонцев, и про сговор с князем Курбским. Все было, государь. Все видел! Слышал, как тятя мой, Александр Горбатый-Шуйский, на пиру разговор имел с ворогом твоим. И как мне велел все добро собирать да к ливонцам идтить.

 

«Воевода… Александр… Горбатый… – Федька ухо чешет. – Ну, государь, и устроил ты мне испытание. Воевода – герой каких еще поискать. И сражались мы с ним. И басурман били. А ты, значится, решил меня этим проверить? Нет, государюшко! Не возьмешь меня на жалость. Коли надобно, чтобы я честь свою растоптал, растопчу, не думая!»

 

– Ну-ка, Федя, – Царь Басманову кивает. – Помоги воеводе теперича все это припомнить.

 

Федька на середину каморы пыточной вышел, отпихнул сапогом парня, на полу в рыданиях зашедшегося, да к воеводе подошел.

 

– Ну здравствуй, Александр Борисович. Давненько я с тобой не виделся. Кажись, с Казани самой. Как же мог ты, воевода, государя нашего предать? Как мог забыть его доброту да заботу?

 

– Федя… Феденька… – головой воевода качает. – Не было никакого предательства! Всю свою жизнь я верой и правдой служил Царю и Руси-матушке. Живота своего не жалея, на басурман ходил. Голыми руками ворогов душил. Ливонцев поганых мечом рубил. Ты же сам меня знаешь. Не раз я спину твою да отца твоего прикрывал.

 

– Все меняется, воевода, – Федька криво ухмыляется. – И люди верные на злато-серебро падкими оказываются. И продаются с потрохами недругам нашим.

 

– А иные, как я погляжу, за власть да деньги честь свою продают, – зло воевода говорит да на сапоги Федькины плюет.

 

Глаза Федькины злобой сверкнули. Зубы сжатые захрустели. Размахнулся он да со всей силушки вдарил по лицу обидчика. Подошел он шагом быстрым к мальцу, на полу лежащему, поднял его голову за волосы, из-за кушака нож вынул да приставил лезвие острое к шее тонкой.

 

– Не признаешься, я сына твоего жизни лишу! – зло кричит он воеводе.

 

– Не тронь сына мого, гадина ты подколодная! – хрипит воевода, глазами страшно вращая. – Нет его вины в том, что ты пред Царем выслуживаешься! Государь! Вели отпустить мальца! Не виновный же он ни в чем. Только моя беда в том, что не был я убит на полях бранных. Но предательства за мной нет и не было!

 

Федька на Царя глянул и сверкнул в свете факельном нож острый. И брызнула кровушка на пол каменный да на сапоги, золотом шитые. Завыл воевода. Забился. Задребезжали на руках его оковы ржавые.

 

– Будь ты проклят, Басманов! Ты сам предатель и изменник! Ты душу свою продал и чести своей изменил! Но недолго тебе пиры пировать да жизни радоваться! Сам споткнешься, аль толкнет кто – да на моем месте окажешься! – воевода кричит, обрубками в воздухе потрясывая.