Пьеса для расстроенного пианино (СИ)

Вся работа пошла насмарку. Мы, заключённые, были слишком возбуждены увиденным - нет-нет, не смертью одной из нас, а тем, что капо, наконец, досталось по заслугам. Нас загнали обратно в барак, а несколькими часами позже выстроили на плацу. Тело Фриде болталось на наспех сооружённой виселице. Её раздели догола, отрубили руки и ноги, а потом подвесили за шею, как освежёванную тушу в мясницкой лавке. Это было суровое предостережение нам всем. А потом из нас выбрали десять человек, вывели на середину площадки и расстреляли в упор. Потом ещё десять, и ещё десять. Если бы в тот день мне в голову пустили пулю, она прошла бы насквозь - такой пустой я себя ощущала. Но этого не случилось. Мне опять повезло.

Поздно вечером дверь барака открылась и на пороге появилась надзирательница. Её лицо было сплошь опухшим, с огромными красными кровоподтёками. На нём виднелись глубокие борозды, оставленные острыми и кривыми ногтями Фриде, из них сочилась сукровица. Капо проорала мой номер, и я покорно пошла за ней. Я прекрасно представляла, что это моя последняя прогулка, после которой меня прямиком отправят в газовую камеру, стоит им только обнаружить под грязной одеждой округлившийся живот. Но я уже говорила, что чем ближе становился 1945-й год, тем больше хромала у немцев дисциплина. Меня должны были отправить на осмотр к врачу - это было обязательной процедурой, так как немецкие солдаты как чумы боялись венерических инфекций, но вместо этого мне сказали просто хорошо вымыться. Мне дали пузырёк с какой-то жгучей жидкостью от вшей, и я обработала ею голову. Мои волосы отросли и стояли над головой светлым ореолом. Потом мне выдали одежду - платье, которое затрещало по швам, стоило застегнуть молнию. Оно так явно обтягивало живот, что заметить его было просто невозможно.

Капо глянула на меня лишь мельком, и, кажется, ничего не заподозрила. От её придирчивых, круглых как у совы, но подбитых глаз остались только узкие щёлки, так что она почти ничего не видела. Вот так я оказалась в той же комнате, что и раньше, прикрывая живот руками и совершенно не представляя, что будет дальше.

Гюнтер Геск стоял у окна, за которым один за другим загорались фонари. В комнате горел яркий электрический свет. Я стояла, не шевелясь, ожидая громкого крика или удара по лицу - что угодно, что ознаменовало бы то, что дни мои сочтены. Но когда мужчина повернулся, он тоже застыл, как вкопанный, не сводя с меня глаз. В спёртом воздухе пахло спиртом. Это был просто удушающий запах. Такой густой, словно утренний туман над Сеной.

Я поняла, что это конец, что бояться уже, по сути, нечего, и подняла глаза. Когда я посмотрела этому человеку в лицо, у меня внутри словно сработал какой-то внутренний защитный механизм, который дремал уже несколько месяцев, и меня вырвало слюной и желчью прямо на пол. Но я быстро выпрямила и снова посмотрела ему в лицо.

Не сходя с места, опёршись спиной о подоконник, Геск что-то увлечённо подсчитывал на пальцах. Когда он сбивался, то взгляд его устремлялся на мой живот, после чего он снова возвращался к подсчётам. Наконец немец опустил руки, широко улыбнулся и, пошатываясь, направился ко мне. Я немного попятилась, но деваться всё равно было некуда. Приблизившись почти вплотную, Геск медленно и неуклюже опустился на колени и обнял мои ноги. Он так неуверенно держался, что я опасалась, как бы не повалил меня своей тяжестью на пол. Признаюсь, я была совершенно сбита с толку.

Затем он заговорил по-немецки. Его язык немного заплетался, но даже если бы он выговаривал слова чётко, я вряд ли смогла бы понять их значение. Он говорил, и говорил, и говорил, и это, казалось, никогда не закончится. Потом с трудом поднялся, опираясь на мою руку, и мы оба сели на кровать. Он всё время поглаживал мой живот, и даже сквозь толстую ткань шерстяного платья я видела, как беспокойно ворочается ребёнок. Я могла только представлять, как он двигает своими худыми ручками и ножками, как открывает рот в беззвучном крике. Наверное, он был похож на маленького скелетика, пытающегося поудобнее устроиться под моими колючими рёбрами.

- Я всё подсчитал, - сказал Геск по-французски. - Это мой ребёнок. Смотри..., - он прошагал к письменному столу, открыл ящик, достал оттуда исписанный блокнот и предъявил мне. Я смогла разобрать только числа, но и этого оказалось вполне достаточно.

Каждая страница была поделена на три части. В первой значился номер из пяти цифр - точно такой, какой присваивали каждому заключённому Аушвица. Во второй - дата - день, месяц и год. А вот в третьей колонке имелись записи витиеватым почерком, которые при всём желании я не смогла бы расшифровать. Почти все строчки были аккуратно зачёркнуты прямой линией, иногда двойной. Но некоторые были наведены жирнее. В одной такой я разобрала свой номер.