Песчаная роза

«Пойду пока в парк, – решила Соня. – Прогуляюсь и Сережу встречу. А то забыла уже, как воздухом дышат».

Бабушка Лиза когда-то выгоняла ее гулять чуть не силой, иначе Соня проводила бы все время за книжкой. Теперь приходится выгонять себя самостоятельно. Правда, объективные причины для того, чтобы этого не делать, найти было не сложно, и Соня их находила. Патриаршие превратились в витрину такой невыносимой пошлости, что гулять там невозможно. После работы усталость такая, что хочется не гулять, а только лежать. К выходным накапливаются дела, которые откладывались всю неделю, и для прогулок не остается времени. Промозглой зимой на улицу собаку не выгонишь и уж точно сам туда не пойдешь.

Но в парке Сокольники в будний день стояла тишина, во всяком случае, если пройти по аллеям вглубь, к Сиреневому саду. Да и день выдался какой-то не зимний – весна проглядывала в разрыве низких облаков.

Подумав про не зимний день, Соня вспомнила, что сегодня первое марта. Воздух, который она глубоко вдохнула, сразу запах мокрой землей и пробуждающейся природой. Это была иллюзия, но из тех, которым не грех поддаться.

Кусты сирени пока еще выглядели скоплением темных веток, и лишь редкие прохожие встречались на ведущей к Сиреневому саду аллее. По их неторопливости было понятно, что они тоже выполняют прогулочную обязанность. Ну или пользуются прогулочной возможностью.

– Соня! – вдруг услышала она.

И, обернувшись, увидела человека, с которым только что разминулась на аллее. Остановившись, он смотрел на нее то ли удивленно, то ли радостно, то ли печально. Странно, что такие разные чувства могут соединяться в одном взгляде, но вот соединились же.

– Соня, – повторил он, – я очень рад вас видеть.

И она сразу же его узнала. Память у нее была отличная не только на слова, но и на лица, да и на любые приметы внешнего мира. Иногда это ее даже тяготило – слишком много ненужных подробностей оседало в голове. Но сейчас она обрадовалась.

– Здравствуйте, Роман Николаевич, – сказала Соня. – Я тоже очень рада, что вы здоровы и гуляете в парке.

После той ночи, когда читала ему стихи про пастушка под дождем, она его больше не видела и вообще забыла о его существовании. Пошел на поправку, перевели в линейное отделение, потом кто-то из медсестер сказал, что выписали, ну и хорошо.

То, что она увидела и поняла в Минске, накрыло ее как черное облако, и даже теперь, спустя три месяца, эта темная тень оставалась рядом, оттесняя все остальное.

– Как же вы меня узнали? – спросила Соня.

Она-то в реанимации видела его лицо хоть и в кислородной маске, но все-таки отчетливо. А он видел только ее глаза, и те сквозь защитные очки.

– Вас трудно не узнать, – сказал Бахтин. – У вас глаза цвета бурного Тибра.

– Какого цвета?! – поразилась Соня. – Почему именно Тибра, да еще бурного?

– Почему не знаю, но я его таким видел во время наводнения.

– Странно! Всегда знала, что глаза у меня как песок. Флавус.

– Да. Но Гораций так и называл Тибр – флавус Тиберис. Вероятно, исходил из того, что во время наводнений он становится стремительным и от этого светлеет. Из тускло-коричневого делается… Вот таким, как ваши глаза.

У него глаза были печальные и темные. От того, что Соня долго смотрела в них, когда Бахтин был в больнице, теперь ей казалось, что она встретила близкого человека.

– Надо же! – улыбнулась она. – Я была уверена, что флавус – это цвет однообразия. А выходит наоборот.

– Мы не всё о себе знаем.

– Это правда, – согласилась Соня.

«И не только о себе», – подумала она.

А вслух спросила:

– Как вы себя чувствуете?

– Лучше, – ответил он.

– Чем в реанимации?

– Да.

Конечно, он жив только Жениным талантом, отлаженным трудом всего реанимационного отделения да своим везением. Трудно этого не понимать. Впрочем, как все врачи, медсестры, санитары и даже волонтеры, Соня постоянно выслушивала упреки в том, что они лечат неправильно и слишком медленно. В том числе от больных, которых, как и Бахтина, лишь чудом вытащили с того света.

– С каждым днем вам все лучше будет, – сказала она. – Вот, вы уже гуляете, дышите. Одышка есть, кстати?

– Есть, – нехотя ответил он. – И одышка, и другое разное. Больничный продлевают пока.

– Это же хорошо.

– Что больничный продлевают?

– Что предполагают скорое улучшение. Иначе дали бы инвалидность.

– Вы слишком хорошего мнения об этой системе, – усмехнулся Бахтин. – Инвалидность у нее из горла вырывают.

– Я понимаю, – сказала Соня.

Наверное, ее лицо при этом переменилось, потому что он спросил:

– У вас что-то случилось?

– Н-нет… – пробормотала она. – Ничего…

И в общем не обманула: ничего такого, что можно было бы обозначить словом «случилось», с нею не произошло. Но то, что она называла темной тенью, накрыло ее в эту минуту мгновенно, без каких-либо предупреждающих знаков. Нечто похожее она чувствовала в те дни, когда просыпалась карантинными утрами у себя в квартире и крупная дрожь начинала ее бить, и окатывал холодный пот.