Песчаная роза

Песенка про Париж закончилась, и всё переменилось на сцене. Не только красавицы и красавцы вдоль лестницы, но именно всё – беспечность превратилась в то, что называется печалью, но легкой, как дуновение уст. Мистенгетт пела теперь о мужчине, которого она любила и потеряла, однако ее песня не угнетала, а каким-то загадочным образом подбадривала.

Когда стихло последнее слово, зал взорвался аплодисментами и восторженными криками.

– Похоже, ты в обморок собираешься упасть, – заметил Сергей Васильевич. – Не прошла головная боль?

– Прошла. Просто… песня у этой Мистенгетт очень печальная, – поспешила отговориться Ксения.

– Не стоит так переживать, – усмехнулся он. – Ну да, она рассталась с Морисом Шевалье. Но из этого вышла песня. Все не так уж плохо.

Теперь Ксения наконец вспомнила, откуда знает имя этой актрисы: Сергей Васильевич говорил однажды, проглядывая газету, что Мистенгетт и Морис Шевалье расстались, а между тем она недавно вытащила его, раненого, из немецкого плена, хотя какое «недавно», десять лет уже прошло, так что удивляться нечему, да и в любом случае нечему…

Мистенгетт исчезла под аплодисменты, а на сцене началось что-то невообразимое. Артисты танцевали так, словно были единым живым существом, и каждый новый музыкальный такт мгновенно превращался в новое же движение этого восхитительного, невероятного существа. Никогда Ксения не видела зрелища столь яркого, искрометного, феерического! И надеялась, что в общем блеске и шуме, в ежесекундно меняющемся свете и цвете Сергей Васильевич уже не замечает ее смятения. Тем более что в зале все ели, пили, переговаривались, смеялись, аплодировали…

На улицу после представления и ужина вышли уже совсем поздним вечером, если вообще не ночью. Впрочем, в Париже свои представления о том, что такое поздно, рано, день, ночь…

– Почему ты сама не своя? – Сергей Васильевич остановился неожиданно и резко. Напрасно она надеялась, что он не замечал ее состояния в зале, и невозможно было надеяться, что от его пронизывающего взгляда что-либо укроется сейчас. – Ты думаешь… – Его голос дрогнул. – Думаешь, я допущу, чтобы ты еще раз пережила то же, что в чертовой Сахаре? Но ведь я тебе пообещал… Ты поедешь со мной?

– Да! Я поеду с тобой.

Она обрадовалась, что можно говорить не о том, что разрывает ей сердце, а о том, что не вызывает у нее ни тени сомнения.

– Ну и хорошо, – сказал Сергей Васильевич. И добавил с некоторым недоумением: – Правда, хорошо. Похоже, я не знал бы покоя, если бы оставил тебя одну. Даже в Париже. – Он вдруг взял ее руку, положил себе на ладонь и накрыл другой своей рукою – без страсти, но с совсем новым, не знакомым ей в нем чувством, которого она не умела назвать, но при котором ей и страсти было не надо. – В Англии решим, как нам строить свою жизнь дальше. А сейчас, если ты не против, пойдем танцевать.

– Пойдем – куда?! – изумилась она.

– В дансинг. Я видел на бульваре Пуассоньер. Это близко, можем прогуляться. Но если ты устала, возьмем такси. По-моему, тебе совсем не помешает развеяться. Поплясать, сверкая коленками, в твоем преразвратнейшем платье.

И тут слезы брызнули у нее из глаз так, что даже в лицо ему попали, наверное.

– Кэсси! – воскликнул он с удивлением и тревогой. – Я тебя обидел?

– Нет… но я… я должна тебе сказать… – выговорила она, судорожно всхлипывая.

– Ну так скажи. – Он пожал плечами. – Мне можешь говорить все что угодно. Рыдать для этого не обязательно.

– Я все тебе и говорю, – пробормотала Ксения. – Но дело не во мне… Они… Я даже не знаю, кто они…

И, проглотив слезы, рассказала об усатом пошляке, и как он велел ей передать все дословно, и дословно повторила все, что он сказал.

Его лицо не изменялось. Но она чувствовала, как с каждым ее словом холодеют его ладони, между которыми все еще лежит ее рука, и только по этому понимала, что с ним происходит. Нет, не только по этому… Ксения ничего не знала о Сергее Васильевиче, совсем ничего, даже фамилию его узнала лишь сегодня. Его мысли были ей непонятны, слишком сложны для ее понимания, быть может. Но его – самого его, всего его – она чувствовала каждую секунду, и так, словно он у нее внутри, хотя он не внутри у нее, конечно, что за глупости, вот же он стоит перед нею в огнях «Фоли Бержер»… Она вдруг подумала, что, наверное, ребенка своего женщина чувствует так же – всегда внутри себя, даже когда он давно уже не в ней, и даже когда он совсем далеко от нее, и когда она его не видит, то чувствует все равно. Как это странно!.. В нем нет ничего от ребенка, наоборот, ей самой хочется зажмуриться как маленькой, спрятать лицо на его плече и забыть обо всех жестокостях мира, сошедшего с ума, или, быть может, с самого начала созданного безумным.

Но, конечно, ничего такого она не сделала. Не хватало еще повиснуть у него на плече – довольно и того, что ей пришлось стать вестницей его несчастья.

– И всё, – сказала Ксения. – Он выпил свое перно и ушел. Это совсем плохо, да?