Песчаная роза

– А в реанимации разве не надо ногти стричь больным? – спросила Соня, когда переходили в отделение.

– Конечно, надо, – кивнула Светка. – И ногти стричь, и мыть, и вообще всё. Некоторые по месяцу на ИВЛ.

– Так, может, я в реанимации буду все это делать? Вам же труднее, наверное…

– Не волнуйся, везде будешь! – засмеялась Светка. – У нас тут всё вместе. Бывает, человека только из приемного поднимут, он разговаривает, смеется, ну, от нервов, конечно, и анализы вроде ничего, а через полчаса задыхаться начинает, и маска не помогает, надо срочно интубировать. Или тромб – тогда вообще на минуты счет. Евгений Андреевич все правильно организовал, короче, – заключила она.

И весь этот бесконечный первый день Соня в самом деле работала везде и делала всё. Еще раз переворачивала больных. Брила. Кормила. Мыла. Разговаривала. Да, это последнее оказалось так же насущно, как вода и еда. С больными разговаривли все – медсестры, санитары, волонтеры. Соня слышала, как Алеся, подходя к кровати, на которой лежал совсем молодой паренек с трубкой в горле, и делая ему укол то в бедро, то в живот, раз за разом повторяла:

– Коля, я тебя не обманываю. Кто тебе такую глупость сказал, что из реанимации живыми не выходят? Легкие восстановятся, переведем тебя на маску, потом через трубочки в носу будешь дышать, потом вообще сам. Не бойся, главное.

И каждый раз гладила этого перепуганного мальчика по руке, и каждый раз казалось, что она произносит все это впервые, потому что убедительность ее не уменьшалась от повторов.

Но сравниться в убедительности с Женей не мог никто. Во всяком случае, Соня думала именно так, хотя он-то как раз говорил меньше всех, у него просто не было для этого времени.

Когда Соня через три часа снова зашла в реанимацию, чтобы переворачивать больных, сразу вслед за ней вкатили каталку, на которой лежала женщина лет сорока. Кажется, красивая. Правда, наверняка утверждать это было невозможно, потому что ее лицо синело с каждой минутой, несмотря на кислородную маску, и возраст, и красота с каждой же минутой становились все менее различимы.

Санитары перекладывали ее на кровать, Алеся подключала какие-то датчики.

– Доктор, – приподнявшись на локтях, прохрипела женщина, – спасите меня, прошу вас, умоляю вас.

Что к кровати подошел доктор, она догадалась, наверное, потому, что у него на комбинезоне было написано не только имя, но и отчество.

– Мы здесь все для этого и собрались, – сказал Женя.

И Соня в ту же секунду уверилась, что эта женщина не умрет. Даже если все умрут, эту спасут точно. Ничего рационального в такой убежденности не было, но она давно уже знала, что рационального в жизни вообще не много, а теперь поняла, что на границе жизни и смерти рациональность приобретает совсем иной вид, чем в повседневности.

К вечеру своей первой смены Соня чувствовала, что еще немного, и она в самом деле грохнется в обморок. Голова раскалывалась – медсестра Зина сказала, что это от гипоксии. Кожа горела под респиратором и очками. Во всем теле не осталось ни одной кости, мышцы и даже, кажется, клетки, которая не гудела бы от усталости.

«Я через полчаса переоденусь, поеду домой, лягу в ванну, потом в кровать. А у Жени суточное дежурство. И у Алеси тоже. Как они выдерживают?!» – было единственное, что не позволяло ей в самом деле упасть на пол в те последние полчаса.

И этого же оказалось достаточно, чтобы назавтра прийти снова.

Глава 10

– Сатурацию измеряй ему каждый час, – напомнил Женя. – Всё, мы уходим.

«Наконец-то!» – подумала Соня.

Она так обрадовалась, что Женя с Алесей уходят домой, словно это было подарком судьбы, а не окончанием их рабочего дня. Хоть брат и говорил, что ему помогает уже не усилие, а автоматизм, ее опасение за него не становилось меньше. Главным образом за его здоровье, но и за психику тоже. Алесины слова о том, что работать в ковидной реанимации тяжело не столько физически, сколько морально, пять месяцев назад показались Соне преувеличением. Теперь она понимала: они лишь в малой мере передают то, что испытывают все здесь работающие.

Что чувствовал Женя, видя, как распадаются легкие Нины Викторовны, которая, когда ее привезли, об одном только убивалась – как дочка справится одна с новорожденной двойней, и дотошно расспрашивала Евгения Андреевича, говорившего с ее дочкой по телефону каждый день, как там близнецы, и просила вылечить ее поскорее, потому что молодой бабушке болеть некогда? А когда геолог Олег, полный сил, умирал от цитокинового шторма, и непонятно было, что делать – его крепкий организм уничтожал себя сам под воздействием проклятого вируса?