Песчаная роза

Однажды ночью пациентка Петрова сняла с себя маску и перестала дышать. Она сделала это тихо, никто даже не заметил. Из-за этого «не заметил» Женя разговаривал с дежурной медсестрой Наташей так, что даже Соне, которая вообще не работала той ночью, стало не по себе. Хотя она понимала, что любой тон был бы в данном случае уместен, а Зина и вообще сказала, что на месте Евгения Андреича шарахнула бы Наташку-дуру по башке, чем под руку подвернулось бы. Утром она это сказала, конечно – ночью-то не до того было всей бригаде, и особенно Евгению Андреевичу, который реанимировал и седатировал пациентку.

– Вы забыли, что у нее муж и сын погибли с разницей в три дня? – От Жениного голоса даже у ни в чем не повинной Сони кровь застыла в жилах и дорожки пота на спине, казалось, превратились в сосульки. – Вы отдаете себе отчет в том, как надо наблюдать за человеком в таком состоянии?

Наташа тряслась так, будто ее и правда чем-нибудь стукнули, а потом рыдала, причитая:

– Так они же не у нас погибли! Откуда я должна знать?! У нас бы им Евгений Андреич не дал бы пог… погиб…

И, видимо, вспомнив при этом голос и взгляд завотделением, заходилась уже не в рыданиях, а в истерике.

У больного, которого Женя осматривал перед уходом, ситуация была схожая, так что Соня со всей серьезностью отнеслась к указанию измерять ему сатурацию ежечасно. Да она и ко всем Жениным указаниям относилась серьезно, и все так относились.

Звали больного Роман Николаевич Бахтин, в реанимации он лежал уже месяц. Недавно его перевели с ИВЛ на кислородную маску. Когда Соня спросила брата, почему он не переведет теперь Бахтина в обычное отделение, где тому психологически было бы легче, Женя сказал:

– Пока есть риски, человек должен оставаться там, где его быстро могут спасти. Правило кровью написано.

И Алеся еще раз напомнила перед уходом:

– Каждый час, Сонь. Рита свою маму так вытащила – каждый час брала анализы и с врачами корректировала лечение.

Соня знала эту историю. Рита, ее соседка по лестничной площадке и Алесина подруга, добилась, чтобы восьмидесятилетнюю маму положили в больницу, где сама она работала медсестрой, и выходила ее благодаря круглосуточному наблюдению. Правда, Соня считала, что наблюдение за больным не должно зависеть от его родства с медперсоналом. Но понятно, что реальность всюду разная и не всеми отделениями руководит Евгений Андреевич Артынов.

Ну, как бы там в других местах ни обстояли дела, а здесь она подходила к Бахтину с пульсоксиметром каждый час. К пятому ее подходу он сказал:

– Я не задохнусь. Поспите, Соня.

– Я выспалась перед дежурством, – ответила она. – И мне совсем не трудно сатурацию вам измерить. Сегодня спокойная ночь.

Действительно, никто не начал умирать этой ночью. Когда Соня впервые услышала от врача Золотцева: «Евгений Андреевич, вроде пора мою Улькову на ИВЛ переводить, а то она что-то умирать начала», – ей стало не по себе. А потом она перестала обращать внимание на эту лексику.

Пока Соня надевала Бахтину на палец пульсоксиметр и записывала показания, тот сказал:

– Вы похожи на Тома Харди.

– На кого? – удивилась Соня.

– Смотрели фильм «Дюнкерк»?

– Нет.

– Посмотрите. Вам понравится.

Она хотела спросить, почему он в этом уверен, ведь не знает о ней ничего, кроме написанного на комбинезоне имени, и, кстати, чем же она похожа на мужчину. Но тут же поняла: Бахтин говорит все это лишь потому, что ему тоскливо и, может быть, страшно. Непонятно как, но поняла. Хотя что уж такого непонятного? Тоскливо и страшно здесь всем.

– Если вы не против, я посижу рядом с вами, – сказала Соня.

– Спасибо.

Она подкатила к изголовью кровати круглую табуретку на колесиках, села на нее и сказала:

– Если врач разрешит, завтра мы можем попробовать вставать.

– Мы?

Ей показалось, что он усмехнулся. Но могло именно показаться: голос под маской звучал глухо, а в глазах видны были только красные сплетения капилляров, лопнувших, когда он задыхался. К тому же он смотрел исподлобья, потому что лежал на животе.

– То есть я попробовала бы вам помочь, – уточнила Соня. – Вы ведь не сможете на ноги встать самостоятельно.

– Разве?

– Конечно. Ноги у всех слабеют. И со мной так было бы, если бы я месяц лежала.

– Вы не суеверны. Раз так говорите.

– Не суеверна.

– Что там на белом свете делается, Соня? – спросил он.

Что делается на белом свете такого, что имеет отношение непосредственно к нему, она говорить ему не хотела. И сказала:

– «Прошел день пятый, а вод дождевных нет отмины. Нет и конца воплей плачевных и кручины».

– Вы о погоде?

Теперь в его голосе явственно послышалась улыбка. Соня обрадовалась.

– Да, – сказала она. – В этом году всю осень дожди.

– И кто же так говорит о дождях?

– Феофан Прокопович. Это стихотворение называется «Плачет пастушок в долгом ненастьи».

– Вы филолог?

– Историко-архивный окончила. Литература восемнадцатого века у нас была, конечно.

– А здесь волонтером?

– Нет. Со своей работы уволилась, сюда устроилась санитаркой.

– Почему? Извините, если это бестактный вопрос.

– Ничего бестактного. Потому что брат меня взял на работу. Он заведующий реанимационным отделением.