Песнь Бернадетте. Черная месса

Этот гимн прерывался лишь хрюканьем восхищенных слушателей, причем особенно обращало на себя внимание молодое обрюзгшее лицо с курносым носом. Леонид подошел к окну и уставился на сурово-одухотворенную каменную стену готического собора миноритов, стоявшего напротив здания министерства. Благодаря Амелии, то есть благодаря ее бесплодию, Леонид не потонул в вязкой банальности мещанства, как старик Скутеки и другие чиновники, искупавшие свое высокое положение крайне скудным жалованьем. (Служащий не имеет ничего, но это ничто ему обеспечено, как сказано у одного венского комедиографа.) Леонид касался лбом холодного оконного стекла. Слева от приземистой церкви на газоне выросло несколько чахлых акаций. Неподвижные листочки на них казались восковыми. Всегда такая красивая, сегодня площадь походила на тускло освещенную шахту лифта многоквартирного дома. Неба не видно. В комнате становилось все темнее. Леонид настолько глубоко погрузился в пустоту своей рассеянности, что не заметил, как вошел министр. Только высокий, немного надменный голос Винцента Шпиттельбергера разбудил Леонида:

– Здравствуйте, господа, приветствую, приветствую.

Министр был невысокого роста, в мятом, будто выжатом костюме, словно проспал в нем несколько ночей кряду. Все в Шпиттельбергере было серым и странно размытым: волосы, которые топорщились на макушке, как щетка, плохо побритые скулы, выпяченные губы, эксцентрично косящие глаза – здесь это называли «закатить очи к небу» – и брюшко, странно и нелепо выступавшее под хилой грудью. Человек этот был родом из альпийской деревни и через каждые две фразы называл себя крестьянином – без всяких оснований, так как всю жизнь провел в больших городах, а двадцать лет – в столице, преподавателем, потом директором училища. Шпиттельбергер походил на слепого в дневное время зверя. Казалось, упрямо-старомодное пенсне перед его к небу подъятыми глазами не помогало ему видеть. Как только он занял председательское место за совещательным столом, его большая голова равнодушно свесилась на правое плечо. Служащие знали, что за последние дни министр провел ряд политических митингов по всей стране и только рано утром прибыл ночным поездом из отдаленной провинции. Природа Шпиттельбергера взывала к укрепляющему сну.

– Я пригласил вас, господа, – начал он торопливо хриплым голосом, – так как хотел бы к завтрашнему заседанию Кабинета министров договориться о назначениях. Господа, вы меня знаете. Я простой человек. Я спешу. Итак, дорогой Скутеки, прошу вас.

Фамильярным, почти пренебрежительным жестом он предложил присутствующим сесть, но притянул профессора Шуммерера к стулу справа от себя. Рыжий профессор был представителем университета и любимчиком Шпиттельбергера, этого «политического сфинкса», как иногда называли министра. К неудовольствию заведующего отделом, Шуммерер всегда появлялся в учреждении после полудня, обходил, шаркая ногами, разные кабинеты и, задерживая работу, обменивал сплетню из администрации на сплетню политическую. Специальностью его была история Древнего мира. Его историческая наука начиналась как раз там, где заканчивается научное знание. Иногда его пытливый ум выуживал рыбку из темноты прошлого. Но любопытство Шуммерера охватывало не только Древний мир, но и нынешний каменный век. У него был тонкий слух к переплетениям и быстрым сменам отношений, влияний, симпатий и интриг. Как на барометре, можно было читать на его лице колебания политической погоды. На чью сторону он склоняется, у того, с уверенностью можно сказать, будет завтра власть.

– Господин заведующий отделом… – сказал старик Скутеки с жестким выговором и требовательно поглядел на лежащую перед Леонидом папку.

– Ах да…