Песнь Бернадетте. Черная месса

Леонид откашлялся и начал с приобретенным за двадцать пять лет профессиональным блеском читать свой доклад. В разных институтах страны будут назначены шесть новых заведующих кафедрами. Последовательно, сверяясь с лежащими перед ним заметками, он сообщал о предложенных кандидатурах. Он делал это с расщепленным сознанием. Его голос странным образом звучал как бы отдельно от него. Царило глубокое молчание. Никто не возражал против кандидатов. Каждый раз, когда соискателя утверждали, Леонид подавал соответствующий листок молодому чиновнику с одутловатым лицом, который с услужливым видом стоял за министром и осторожно складывал бумаги в большой портфель. При этом сам Винцент Шпиттельбергер, положив пенсне на стол, спал. Он засыпал, где и когда только можно было; более того – он спал про запас. Здесь полчасика, там десять минут и так далее; всего набиралась значительная сумма времени, которой возмещался постоянный недосып по ночам. Ночь же нужна была для друзей, для работы – чтобы наверстать упущенное за столом для завсегдатаев в кафе, – для поездок и главным образом для приносивших ему огромное наслаждение тайных заговоров. В общении по ночам прорастает посаженный днем нежный росток интриги. Поэтому даже политик на высоком посту и в почете не может отказаться от ночей, этой по-цыгански кочевой, непостоянной, но продуктивной стихии. Сегодня играешь министра какой-то там отрасли. Завтра захапаешь всю власть в стране, если правильно прочтешь знаки времени и не свяжешься по неосторожности с какой-нибудь партией. Шпиттельбергер спал особенным сном, который, как занавес, был весь в дырах и трещинах, но освежал не меньше, чем глубокое забытье. За этим занавесом спящий постоянно был начеку, чтобы в любой момент уловить и осознать сказанное.

Леонид говорил уже двадцать минут, оглашая биографию, дела и научные работы приглашаемых профессоров, составляя по этим данным характеристику их политической и общественной благонадежности. Его голос звучал приятно, негромко и текуче, сам по себе, отделившись от сознания, хотя никто этого не замечал. В руки чиновника с одутловатым лицом перешли уже листы с именами пяти мудрецов. Стало так темно, что кто-то включил верхний свет.

– Теперь перехожу к медицинскому факультету, – плавно произнес голос и вдруг сделал длинную паузу.

– Теперь – заведующий кафедрой терапии, господин министр, – напомнил Скутеки приподнятым, почти благоговейным тоном, будто дело происходило в церкви. Но этот мягкий способ разбудить спящего оказался ненужным, так как Шпиттельбергер давно уже раскрыл свои выцветшие глаза и «закатил их к небу» безо всякого смущения или сонливости. Несомненно, этот артист сна мог бы без ошибок перечислить имена пяти обсуждавшихся кандидатов – во всяком случае, быстрее, чем Леонид.

– За медициной, – засмеялся министр, – нужно присматривать. Народ ею интересуется. Это переход от науки к гаданию. Я, как вам известно, господа, простой человек, безобидный крестьянин, поэтому если заболею, пойду к травнику или цирюльнику. Но я здоров.

Историк древности Шуммерер захохотал услужливо, с перехлестом. Он знал, как любит Винцент Шпиттельбергер юмор такого рода. Скутеки, поддержанный вымученными ухмылками молодых коллег, разродился лишь одним словом: «Блестяще!» – и быстро добавил:

– Итак, вернемся, господин министр, к кандидатуре профессора Огарока.

В приступе своего признанного всеми остроумия Шпиттельбергер широко улыбнулся и громко сглотнул слюну:

– У вас нет в запасе более крупного светила, чем этот Огарок? Если нет, я лучше черта сделаю профессором терапии…

Леонид между тем безучастно смотрел на несколько лежащих перед ним листков. Он прочел имя и фамилию известного кардиолога: «Профессор Александр Блох». Выше его собственной рукой красным карандашом было начертано: «Невозможно». Воздух сгустился из-за сигаретного дыма и сумерек. Трудно было дышать.

– Факультет и академический совет единодушно высказались за Огарока, – поддержал Шуммерер рекомендацию Скутеки и победно кивнул.

Но тут возвысил голос Леонид, заведующий отделом:

– Невозможно!

Все резко подняли головы. От природы бледное лицо Шпиттельбергера напряглось и заблестело.

– Как, простите? – жестко сказал старый председательствующий, которому почудилось, что он неправильно понял коллегу, – ведь только вчера он говорил с ним об этом щекотливом деле и о том, что недопустимо в настоящее время доверить столь важную кафедру профессору Александру Блоху, будь он даже величайшим знатоком в своей области. Коллега полностью разделял это мнение и не скрывал своей антипатии к профессору Блоху и его соплеменникам. А теперь? Господа были удивлены, поражены этим необычно драматическим «невозможно!», и Леонид не меньше других. Пока голос спокойно обосновывал его возражения, другой человек внутри признавал почти весело: я не изменил самому себе и начинаю сражаться ради своего сына.