Песнь Бернадетте. Черная месса

Когда Леонид возвратился домой, дождь лился сплошными, но слабеющими струйками. Слуга сообщил, что милостивая госпожа еще не вернулась. Редко случалось, что Леонид вынужден был ждать Амелию, когда приходил днем со службы. Сейчас он вешал на крючок капающее на пол пальто, и все в нем вибрировало – так озадачен он был своим сегодняшним поведением. Возражая министру, он впервые в жизни нарушил служебные правила, проявил бестактность. Не дело чиновника – бороться с открытым забралом. Надо быть гибким, плыть в потоке жизни, осторожно им управлять, избегать водоворотов и скал, стремиться к желанной пристани. Он изменил этому тонкому искусству и силой довел дело Александра (Авраама) Блоха и самого себя до кризиса, до недоверия правительству. (Дело, впрочем, скучное до зевоты.) Если он все-таки благодаря тайному влиянию Веры и сына ввязался в эту борьбу, надо было, согласно старому обычаю, действовать по «негативному методу». Выступить не за Авраама Блоха, а против профессора Огарока; не с аргументами по существу дела, а с формальными возражениями. Скутеки оказался мастером своего дела, когда не проявил против Блоха прямого антисемитизма, а привел вполне объективный и неопровержимый довод – его преклонный возраст. Сходным образом и Леонид должен был доказывать, что Огарок как кандидат не отвечает необходимым требованиям. Если завтра Кабинет министров примет решение о назначении этой «затычки», то он, заведующий отделом, потерпит в своей сфере жестокое поражение. Теперь слишком поздно. Его поведение сегодня и поражение завтра принудят его уйти в отставку. Он вспомнил ненавидящий взгляд толстяка. То была фанатичная ненависть юного поколения, которое приняло свое решение и задумало безжалостно изгнать «ненадежных». Мстительный Шпиттельбергер обижен, толстяк и молодежь, видите ли, возмущены, и этого достаточно, чтобы все пошло к черту! Леонид, который только сегодня утром с радостным удивлением думал о своей блестящей карьере, теперь, днем, отказался от нее без боя и без сожаления. Слишком великой перемены требовал остаток дня. Тяжелым бременем лежала на Леониде предстоящая исповедь. Но да будет так!

Он медленно поднялся по лестнице на верхний этаж. Его роскошный халат, выглаженный, как всегда, лежал на стуле. Леонид снял серый пиджак и тщательно вымыл в ванной лицо и руки. Потом гребнем и щеткой заново расчесал волосы на прямой пробор. Пока он рассматривал в зеркале свои по-молодому густые волосы, его охватило вдруг странное ощущение. Ради самого себя он пожалел об этой приятной моложавости. Непостижимая пристрастность природы, в пятьдесят лет превратившая того засоню из парка Шёнбрунна в старую развалину, сохранив Леониду юношескую свежесть, была, как ему теперь казалось, потрачена на него впустую. Он, с мягкими густыми волосами и розовыми щеками, совершенно выбит из колеи. На душе полегчало бы, если б из зеркала смотрело на него старое опустошенное лицо. Хорошо знакомое, привлекательное, холеное лицо показывало ему, что все потеряно, хотя солнце еще в зените…