Песнь Бернадетте. Черная месса

Заложив руки за спину, он медленно прогуливался по комнатам. В гардеробной остановился, принюхиваясь. Он редко заходил в эту часть дома. Запах духов, которыми пользовалась Амелия, слабо повеял на него как обвинение, которое именно из-за своей слабости действовало вдвойне. Этот аромат новой тяжестью лег на душу. Запах сожженных волос и спирта еще обострил его боль. В комнате царил легкий беспорядок. Несколько пар туфелек грустно стояли друг за другом; туалетный столик со множеством бутылочек, хрустальных флакончиков, чашечек, коробочек, жестянок, ножниц, кисточек и напильничков для ногтей был не прибран. Душа Амелии парила в комнате, как отпечаток нежного тела на оставленных подушках. На секретере, рядом с книгами и журналами мод, небрежно лежали кипы распечатанных писем. Какое-то наваждение: в эту минуту Леонид страстно пожелал, чтобы Амелия провинилась в чем-то таком, что тяготит ее совесть, а ему вернет потерянное самообладание и невинность. Он впервые сделал то, что всегда презирал. Он бросился к письмам и стал рыться в куче холодной бумаги, читая строчку здесь, фразочку там, лихорадочно перебирая письма от мужчин в поиске доказательств неверности; он был старательным кладоискателем своего позора. Мыслимо ли, чтобы Амелия все эти двадцать лет оставалась его верной женой, – его, тщеславного труса, закоренелого лжеца, скрывавшего обиды и грусть своей жалкой молодости под лоском фальшивой общепринятой заурядности? Он никогда не мог преодолеть дистанцию между ними, расстояние между урожденной Парадини и прирожденным глотателем грязи. Он один знал, что его самоуверенность, непринужденные манеры, небрежная элегантность были подражанием, натужным притворством, что не оставляло его даже во сне. С бьющимся сердцем он искал письма, которые сделали бы его рогоносцем. Но то, что он находил, было чистейшими оргиями невинности; письма добродушно посмеивались над ним. Тогда он рванул к себе выдвижной ящик изящного письменного стола. Леониду покорно отдался милый беспорядок женской забывчивости. Между бархатными и шелковыми лоскутами, настоящими и фальшивыми драгоценностями, кольцами, перчатками без пары, затвердевшими шоколадными конфетами, визитными карточками, матерчатыми цветами, губной помадой и коробочками с лекарствами лежали перевязанные пачки старых счетов, банковских бумаг и писем – и они тоже подшучивали над ним своей безгрешностью. Напоследок в руки ему попался календарь. Бесстыдно нарушив тайну, Леонид его просмотрел. На некоторых листках – беглые записи Амелии: «Сегодня снова наедине с Леоном. Наконец! Слава богу!», «После театра – удивительно красивая ночь. Как когда-то в мае. Леон восхитителен». Эта книжечка была трогательно точным конспектом их любви. Последняя запись состояла из нескольких строк: «Нахожу, что Леон после празднования своего дня рождения изменился. Он чересчур галантен, снисходителен, при этом невнимателен. Опасный возраст для мужчины. Нужно понаблюдать за ним. Нет! Я твердо в него верю!» Слово «твердо» было три раза подчеркнуто.

Она верила в него! Как она простодушна при всей своей ревности! Абсурдные, грязные надежда и страх обманули его. Вина жены не облегчит его вину. Скорее, Амелия вложила ему в душу последнюю тяжесть – свою веру. Поделом ему. Леонид сел за столик и бессмысленно уставился на трогательный беспорядок, который он осквернил и увеличил своими грязными руками.

Когда вошла Амелия, он не вскочил в испуге, а остался за столом.

– Что ты делаешь? – спросила она.

Тени и синева у нее под глазами стали резче. Леонид нисколько не смутился. Для такого прожженного лжеца, как я, подумал он, нет такого положения, которое изменило бы мои планы.

– У меня болит голова. Я искал таблетки. Аспирин или пирамидон.

– Пирамидон лежит прямо перед тобой.

– Боже мой, я и не заметил…

– Вероятно, тебя слишком заботит моя переписка… Дорогой мой, если женщина так небрежна, она просто не может ничего утаить…

– Нет, Амелия, я знаю, какая ты, я твердо в тебя верю.

Он встал, хотел взять ее за руку. Она отступила и сказала с нажимом:

– Не слишком галантно, если мужчина так уверен в своей жене…

Леонид сжал ладонями виски. Только что вызванная ложью головная боль немедленно явилась. Амелия что-то в нем почуяла. Еще сегодня утром она что-то почувствовала. И теперь это чувство укрепилось. Если она сейчас устроит мне сцену, будет оскорблять меня, надоедать, признание дастся мне легче. Если будет добра и заботлива, – не знаю, хватит ли у меня мужества… К черту, нет больше никаких «если», я должен все сказать!

Амелия стянула с пальцев фиалкового цвета перчатки, сняла по-летнему тонкое каракулевое пальто, молча взяла из коробочки таблетку, пошла в ванную и вернулась со стаканом воды. Ах, как она добра ко мне! Увы! Растворяя таблетку, помешивая ложечкой в стакане, она спросила:

– У тебя неприятности?

– Да, неприятности. На службе.

– Конечно, Шпиттельбергер? Мне кажется…

– Оставим это, Амелия…