Песнь моряка

– Проснись и пой. Ты дома. Нет, одеяло забирай себе, ты наверняка напустил в него морских блох бог знает какой породы. Цыц, девчонки. Хихикать над старым бедным замученным чесоточным морским псом тоже невежливо.

Отодвинув дверь в сторону, он ступил на ракушки, волоча на плечах одеяло. Старый Марли последовал за ним, удивительно гибко проскочив над задним сиденьем. Чем бы его ни лечили, старым суставам это явно пошло на пользу.

– Спасибо, Алиса. Я твой должник.

– Оставь, сочтемся, – сказала Алиса. – Я все равно не знаю за что. Только закрой эту чертову дверь. Не хватало еще, чтобы девчонок размазало по дороге до самого города.

Он вернулся к фургону, чтобы закрыть дверцу, и только теперь увидел колышки – натыканные повсюду, утяжеленные рейками, разной высоты, некоторые пяти футов, а то и больше, они поднимались вдоль подъездной дорожки, поворачивали среди папоротника и гаультерии, окаймлявших небольшую поляну вокруг трейлера… и шли дальше, на сам ракушечный двор! К верхушке каждого колышка прицеплены пластиковые ленты – красные, желтые и зеленые, – а на высоких еще и написаны номера прямо на шершавых рейках.

– Черт, это еще что такое?

– Это просто колышки, Саллас. Они по всему городу – ты что, не заметил?

– Я думал, это какие-то дорожные дела.

– Это какие-то киношные дела, – объяснила Алиса. – Маркеры для локаторов. Может, они хотят вставить кадры с твоим трейлером в сцену про доисторическое жилье. Проверь, чтобы заплатили за все съемки. Консервный завод получает две тысячи долларов в минуту только за то, что из него сделали утес. Ладно. Закрывай двери и иди спать. У меня есть другие морские псы, за ними тоже надо смотреть. Шула, вы с сестричками можете вернуться на землю. Греческий бог уже на берегу.

Трехосник с трудом развернулся и покатил в обратную сторону, к колоннам дыма над свалкой, оставив Айка на поляне в одиночестве. Никого и ничего, кроме сухих сорняков, пустых устричных раковин и старого пса. И этих кольев. Колья не давали ему покоя. Он попробовал вспомнить, кому принадлежит земля под трейлером. Он арендовал свой кусок у Омара Лупа, но, кажется, весь участок принадлежал округу, как и водонапорная башня, и свалка. Не собрались же они расчищать свалку, в самом-то деле? На это понадобится армейский инженерный корпус. Но кто их знает. Достаточно посмотреть на Скагуэй – как они взяли этот клубок захудалых салунов, хиппарских ларьков с хот-догами и превратили его в подобие «Ягодной фермы Нотта»[63], только в стиле… нет, не знаменитой золотой лихорадки 1898 года – этот стиль был и раньше, отмеченный такими вехами, как облупленная цирюльня Мыльного Смита, – а в подобие подобия городка времен золотой лихорадки, по версии рекламного агентства, упрощенной и обрезанной настолько, чтобы этот образ подходил для рекламных роликов круизных кораблей: «Ворота в золотую лихорадку» – и следом сорокафутовая позолоченная статуя коленопреклоненного Одинокого Золотоискателя с подсвеченным поддоном и водопроводной водой, что изливается в пруд с золотыми рыбками, потом крупно – его поднятая голова и прищуренный взгляд, обращенный к вздымающимся над городом снежным пикам. Нечестно. Иллюминация выдрала сладко-морозный привкус голода и отчаяния, причуд и сложностей, который только и делал давно исчезнувших золотодобытчиков столь мощным символом американского оптимизма. Выдрала, вычистила и упростила, а после принялась раздувать величиной с дом, именно для того, чтобы истинная суть вещей съеживалась и умалялась, а сокровище, бывшее некогда заманчивым и недосягаемым, – а для чего, ради бога, еще? – девальвировалось, пока те, кого еще привлекало его прежнее очарование, не соскользнут вниз, не согнутся, не сгорбят спину или не свернут шею, силясь добыть приз там, где он лежит, словно брошенный в дерьмо бриллиант, словно втоптанная в грязь звезда, – так что даже победа станет для них унижением.

– Ну, до нас они еще не добрались, правда, старый пес? – спросил Айк. – Пока еще нет.

Он выдернул кол, воткнутый посреди двора прямо у него под носом, и понес его к алюминиевым ступенькам. Дверь открылась, и глазам Айка предстали те же перемены, что охватили весь город. Стены выскоблены, ковер на полу вычищен водой с мылом. Паутина исчезла. Посуда вымыта, столешницы чисты. Окна сияют внутри и снаружи, как эти витрины на Главной. Кажется, даже наволочки постираны. Когда же он увидел, что с книжной полки стерта вся пыль, а с открытки, которую он так и не послал Охо, – пятна соуса, в горле поднялась холодная жидкая ярость, от которой кружилась невыспавшаяся голова и звенело в ушах.

– Плядь! – сказал Айк, выскакивая из дверей.

Он сломал кол и выбросил обломки в кусты. Три вороны взмыли вверх, негодующе крича. Марли подпрыгнул, повинуясь сторожевому инстинкту, и навострил уши, хотя ничего уже не слышал, и обвел глазами двор, хотя ничего уже не видел. Черт бы побрал эту бабу с ее преднизоном!

– Кому нужен двор, дурень! – сказал Айк старому псу. – Зачем, черт возьми, его сторожить?

И отвечал ему старый караульный пес: