Айк уверил врача, что с ним все в порядке, доехал до дома и оставил машину под мимозой. Вошел внутрь и сел за столик для завтрака. За окном было мутно в этот час, но он не стал зажигать свет. Муть – это здорово. Когда глаза настроились, он рассмотрел на краю стола маленькую трубочку Джинни; зажег свечу и прикурил. Один косяк, больше не надо. С ним так всегда. Один косяк чего угодно – и он улетал, как тобоган через край. Сигаретная затяжка работала не хуже этой вонючей трубки. Он всегда понимал, что только из-за этого ни разу ни на что не подсел. Одного косяка достаточно.
Когда он открыл глаза, он увидел на столе рядом со свечой раскрытую книгу. Наверное, ее читала Джинни перед тем, как ее отвлекли. Он думал, Библия, но оказалось, сборник стихов с закладкой на строчках Эрнесто Карденаля[42]. Южноамериканский поэт, подумал Айк. Прошлый век. Мелкий шрифт. Постепенно он разобрал слова:
Он поднял голову от страницы. Грусть пустых полок. Благородство и героизм пустых полок. Он вспомнил, как смотрел в новостях Марш Матерей в Сакраменто: тысячи женщин несли на головах ведра, кувшины и горшки с водопроводной водой из Центральных равнин. Они растянулись на многие мили вдоль обочины хайвея, босые, окровавленные, словно кающиеся грешницы Средневековья, со своим водяным подношением законодателям штата. Они несли всего один плакат: «Если она такая чистая – пейте». Этого оказалось достаточно, чтобы арестовать их за незаконную демонстрацию на транспортной магистрали. Их затаскивали в автобусы. Ни один из сардонических даров воды не прошел десяти миль до Сакраменто; ведра, кувшины и глиняные горшки остались высыхать в заросших травой придорожных канавах. Героизм пустоты. Два года назад, когда Айк смотрел новости, он жалел этих женщин. Сейчас ему было перед ними стыдно.
В трейлере стало слишком темно, чтобы читать дальше, а свеча горела слишком неровно. Он ушел в спальню и лег на незастеленную кровать с водяным матрасом, прямо в одежде, веки сжаты. Постель окутала его стыд, темная, как котомка, мягкая, как облако. Ничего удивительного, что он всегда отворачивался от этого окуляра. Всегда боялся, что случайная жертва, которую он там найдет, будет завернута в звездно-полосатый флаг – в дешевую, лживую, грязную тряпку, сшитую в Корее. Что сквозь увеличительную линзу он увидит прорехи на ткани этого знамени, признаки необратимого распада. Должно быть, в замысловатую формулу основ и утков на корейской флаговой фабрике закралась ошибка. Или ее подсадили туда специально, как вирус-рекомбинант. Неудивительно, что человеку неохота наклоняться и всматриваться, – ведь распадается твой флаг, тот, за который ты сражался. В который вкладывал. Сбережения всей жизни. Неудивительно, что ты не захочешь видеть, как расползаются прорехи, с каждым месяцем все явственнее. Случаев детского рака в Макфарланде на четыреста процентов больше среднего, например. Он вспомнил, как читал эту статистику, последняя страница, одна колонка. Связь, разумеется, не доказана. Не доказана? Что за бред, мы все слепые? Из окрестностей Макфарланда в больницу Фресно детей возят столько, что родители составляют расписание. Расписание! Вода укачала, облако забрало его к себе, и он уснул. Проснувшись в семь утра, сел за стол, выпил кофе, съел кекс и поехал в ангар, как обычно. Диспетчер велел ему брать выходной и отдыхать, Христа ради, но Айк уговорил его разрешить работать.
– Мне сказали в больнице, что будет лучше, если я займусь своими делами. Мне нужно летать, Скип. Я буду медленно. Не волнуйся. Сходи в офис, скажи им, что я буду готов к полуденному вылету.
Диспетчер ушел, пожав плечами, Айк сел на крутящийся стул и уставился на разложенные листы с расписанием. Пилоты заглядывали по пути на поле, бормотали сочувственные слова. Он кивал и говорил, что с ним все нормально, он их догонит. Скоро.