Песнь об огненно-красном цветке

И вдруг появилась ты — ни на кого не похожая, полная таких тайных сокровищ, которых мне никто еще не дарил. И мне кажется: я снова богат, молод и непорочен, будто впервые вступаю в жизнь…

— Правда?! Ты и в самом деле богат! Богат, как князь… а я, твоя недостойная рабыня, сижу у твоих ног. Но как может быть человек настолько богат и как вообще все это возможно — этого я не понимаю.

— Я думаю, Вьюночек, что глубине и богатству человека пределов нет, что он как природа — вечно юная, вечно обновляющаяся, переходящая от одного времени года к другому. Мне кажется: все, что случилось со мной до этого, было весенним похмельем. И только теперь наступило лето — тихое, теплое, счастливое. Я — точно сказочный замок, сокровищницы которого были закрыты на ключ. Только у тебя есть этот ключ — все остальные побывали лишь в прихожих, ты одна вступила в зал.

— Неужели это правда, Олави? Этих слов я не забуду никогда в жизни!

— Все правда. Только благодаря тебе я узнал, сколько сокровенного, глубокого и удивительного таится в отношениях мужчины и женщины. Я узнал, что это не только сказочная встреча, не только объятия, ласки, опьянение. Это — точно тихое счастье в крови, точно соки в жилах деревьев, это — нечто невидимое, но непреложное, безмолвное, но все раскрывающее.

— Именно так, — нежно сказала девушка. — Разве ты не знал этого раньше? Я поняла это все с первого мгновения.

— А не понимал, что это так всеобъемлюще, что это основной закон жизни и счастья для всего, что есть на земле. Только теперь я постиг, что каждый из нас по отдельности — как земля без воды, как дерево без корней и почвы или небо без солнца и туч. Я понял тайну всего живого, силу, которая не позволяет человеку сломиться.

— На свете нет ничего выше любви, почему же люди никогда не говорят… о ней самой, почему они только называют ее?

— Я думаю, потому что она слишком велика и священна. И еще потому, что ее нужно пережить самому. А тот, кого она захватит, тот не станет о ней говорить, он будет только жить ею. Слушай, я вспомнил кое-что. Этот случай в плохонькой торппе все тебе объяснит.

— Ты сам это видел?

— Да. С тех пор прошло уже много лет. Как-то в холодный зимний день меня послали в ту торппу по делу. Стекла там были затянуты морозными узорами и ветер свистел во всех углах. Двое детей сидели у очага и грели свои посиневшие от холода ножонки, двое других ползали по полу и ссорились из-за последней горбушки хлеба…

— Они были так бедны? — участливо спросила девушка.

— Очень бедны. А в постели, завернутый в лохмотья, лежал рядом с матерью пятый — он только что родился.

— В холоде?

— Да. За столом сидел хозяин. Он глядел на ребятишек, которые ползали по полу, потом на мать с малышом — глядел и улыбался, а его исхудалое, высохшее лицо необъяснимо светилось.

— А мать? — напряженно спросила девушка. — Она, наверно, тоже улыбалась?

— Они оба улыбались. И их улыбка вмещала все: детей, холод, лохмотья. Я так смутился, что не знал — куда мне глядеть. «Несчастные, — подумал я тогда. — Неужели они так отупели, что не могут плакать?» Но теперь я понял их: это улыбалась их любовь — тайная и глубокая. И старая развалина казалась им дворцом, а дети в лохмотьях — принцами. Вот они и улыбались.

Оба помолчали. Олави почувствовал, как по телу девушки пробежала дрожь.

— Да, человек и в самом деле — непостижимое существо. Я тоже хотела бы быть хозяйкой такой торппы, — пусть бы окна были затянуты льдом, пусть бы дети были в лохмотьях, лишь бы только… — она не договорила и заплакала.

— Что — лишь бы? — ласково спросил Олави, касаясь рукой ее волос.

— Лишь бы быть той, которую любят, которой принадлежат полностью и навсегда, — страстно отвечала девушка.

Олави стало не по себе. Казалось, в их счастье вмешалось что-то непонятное, тревожное и жалкое.

— Нет, пусть даже не так… пусть бы быть хоть той, рядом с которой в постели улыбается завернутый в лохмотья комочек, — решила девушка и крепко прижалась к его коленям, точно превратилась в неделимую его часть.

Горела лампа, топилась печка.

Девушка, как обычно, сидела на полу, обнимая колени возлюбленного. Она заботливо укутала их в передник, будто они были ее собственные.

— Работай, я не буду тебе мешать, — говорила она. — Я только погрею твои ноги и тайком тобой полюбуюсь.

Олави ласково взглянул на нее и продолжал работать.

— Олави! — воскликнула вдруг девушка. — Что же я буду обнимать, когда ты уйдешь?

Она глядела на него совершенно беспомощно. Олави сделал беспокойное движение, будто неверно написал цифру и теперь не может ее стереть.

— Ничего, — ответил он шутливо, — у тебя ведь и раньше ничего не было.

— Ну, то раньше, а теперь должно быть!

Ее голос прозвучал так странно, что Олави невольно вздрогнул, положил карандаш и посмотрел на огонь. Ему казалось, что с ним ребенок — умный, чуткий ребенок, который понимает и чувствует многие вещи лучше взрослого. И теперь этот ребенок стал задавать упрямые вопросы, на которые взрослому трудно ответить так, чтобы ребенок не огорчился.

Девушка виновато поглядела на него.