Песнь об огненно-красном цветке

— Ничтожность — вот наша болезнь. Мы хотим исцелиться от нее с помощью любви, но, вспыхивая в нас, она превращается в огонь, который не греет, а только жжет и гложет нас, как огонь гложет дерево.

Разговор оборвался. Собеседники сидели печальные и подавленные.

— Только одна пора в любви прекрасна, — снова заговорил Олави. — Хотите знать — какая? Может быть, вы поймете меня, как один несчастный понимает другого.

— Скажите! — воскликнула женщина, глядя, как его глаза становятся нежными и печальными.

— Любовь прекрасна только вначале, когда она еще не удовлетворена, когда мы начинаем только догадываться о ней и глаза наши делают первые чистые признания. Но едва только мы осмеливаемся дать слово рукам, как они разрушают все нежное и прекрасное. Тогда начинает зреть первый недуг любви — страсть, она приводит с собой ревность, которая колет нас своими терниями и разрывает наше сердце до крови. До этой минуты мы чувствовали себя в раю и были счастливы, но тут появляются змей и яблоко, а вслед за ними — и ангел с мечом; нас безжалостно изгоняют из рая, и мы уже никогда больше не можем в него вернуться… Я один из тех, кто навсегда изгнан в дремучий лес.

— Вы хоть умеете говорить о рае!

_ — Лучше быть в раю, чем говорить о нем. Вы, мадам, находитесь еще по ту сторону изгороди, вернее, вы — в ложном раю, но это лучше, чем лес. Идите к своему мужу, он ничем не хуже остальных. То, чего вы не найдете в нем, вы вряд ли найдете в других, потому что вас окружает ярмарка, на которой плохой товар продается за высокую цену. Тот, кто хочет совершить сделку, должен уметь над всем смеяться, для этого у вас вряд ли достаточно холодное сердце.

— Неужели вы не можете сказать мне на прощанье хоть несколько утешительных слов? — спросила женщина, совершенно измученная этим разговором.

— Нет… а впрочем… да, конечно! У вас есть дети, которых, как вам кажется, вы не любите, но они любят вас и ждут, когда мама вернется к ним. В них течет ваша кровь, и, будь они даже совсем чужими, они все-таки дети. Растите из них новое поколение — старое годится только на свалку. Воспитайте в них смелость брать то, что они любят, и умение удержать его, даже если весь свет перевернется вверх дном. Вот вам и идеал любви… Слышите? Гудок!

Он встал, схватил со скамьи сумку и бросил ее через плечо.

— А теперь, сударыня, наши пути расходятся. Прощайте и простите меня, вы вряд ли понимаете, насколько я растерзан. Если вспомните меня когда-нибудь, не поминайте лихом.

Он пожал холодную руку женщины. Ее губы дрогнули, но она не могла вымолвить ни слова. Олави быстро вышел из вагона.

В вечерних сумерках женщина мельком увидела его на платформе. Потом она залилась слезами.

«Кто он такой? — думала она, устало опускаясь на скамью. — Все-таки он — римлянин! — решила она немного погодя. — Во всяком случае в большей мере, чем кто бы то ни был из известных мне людей…»

Кубок до дна

«Я хочу поднять пенящийся кубок жизни к губам и залпом осушить его до дна! — говорил Олави про себя. — Я пил весенний напиток из отливающих серебром бокалов, пил пенящуюся влагу из багряных сосудов, почему бы мне не испить и терпкого осадка ИЗ темных кубков, как делают многие другие? Того, кто познал вкус жизни, снова и снова мучит жажда; кто хочет познать жизнь до самых ее глубин — должен заглянуть в бездну. Кубок до дна — и смейся над жизнью, потому что и она не станет тебя оплакивать!»

Обуреваемый такими мыслями, Олави решительно направился к окраинным улицам города. Он быстро достиг одной из тех улиц, где в тесных номерах пенятся бокалы, девицы сидят на коленях у своих гостей и люди служат службу самому ненасытному из богов.

Летний вечер был светлым и тихим. Дневные шумы умолкли, улицы были пустынны. Казалось, для всех наступило уже воскресенье и только он, не покончивший с будничными делами, идет на работу.

Не останавливаясь, будто ему нужен был другой адрес, Олави прошел мимо высокой узкой двери с окошечком посредине. Но что-то затеснило, застучало у него в груди и заставило вернуться. Раздосадованный, он почти бегом устремился к двери и отчаянно постучал.

Никакого ответа. Олави казалось, что тысяча глаз смотрит ему в спину. Ему захотелось убежать от этих насмешливых глаз, но вместо этого он постучал снова — громко и истерично.

Прошла мучительная минута, прежде чем за дверью послышались быстрые шаги и распахнулось окошко.

— Hva' ä' de' för en drummel^[6] — крикнул резкий женский голос. — Bråskar de'? Packadej i väg, din slyngel, och de' på eviga minuten!^[7] — И окошко с треском захлопнулось.

Кровь бросилась в лицо Олави. Ему захотелось уцепиться за дверь, сорвать ее с петель, разнести все эти строения и сравнять их с землей.

В окнах появились удивленные лица. Он почувствовал себя преступником, затеявшим кражу со взломом средь бела дня, и бегом бросился в центр города.

Там его снова охватило раздражение.

— Что я, мальчишка, что ли? — возмущалась его оскорбленная гордость.

Вдруг он увидел извозчиков, выстроившихся в длинный ряд.

— Не желаете ли? — оборачивался к нему то один, то другой.