Песнь песней на улице Палермской

В какой-то момент человеку надоедает всю дорогу притворяться другим, не быть самим собой, наступает усталость металла. Папе уже почти шестьдесят, и он сбрасывает скорость. Праздников постепенно становится все меньше и меньше, а та радость, что он испытывал прежде, когда вставал рано поутру вместе с голубями, оказывается непомерно большой. Мой отец и вообще немногословен, а уж выворачивать душу наизнанку при каждом удобном и неудобном случае считает делом совсем никудышным. Неужели он и вправду был всего лишь островитянином, возвращавшимся в самолете домой, к своим шведским березовым рощам и тихому покою, когда его на миг ослепили взгляд лиловых глаз и золотой свет в иллюминаторе?

Новая жизнь матери моей не по нраву. Разочарование из-за того, что ее больше не приглашают плясать ночами напролет, убийственно. Медаленосный лесоруб обещал ей нечто совсем иное и большее, а его молчаливость стала непереносимой. Та самая молчаливость, что когда-то так ее очаровала. Но главную роль сыграло, наверное, горе, постигшее их с уходом Филиппы.

Все это папа читает в глазах Евы и, чтобы не показать этого, сам зажмуривается, однако веки имеют свойство время от времени размыкаться. И в конце концов он начинает громогласно отвечать. И все чаще и чаще на втором этаже хлопают дверьми.

Когда упреки переходят в крики, я, прихватив Игоря, спешу на Амагерский пляж. Пес закладывает уши, и шторм проходит по его коньячного цвета шерсти. Вообще же он все больше и больше времени проводит на острове Вен со своими шведскими сучками.

Как-то во вторник после обеда я по обыкновению отправляюсь на велике в музей. На Янловском табурете сидит какой-то невзрачный парень.

– А где Янлов? – встревоженно интересуюсь я.

– Он умер, – отвечает новый смотритель и снова утыкается в свой журнальчик.

Дело ясное, этот парень вовсе не считает, что среди его служебных обязанностей есть и такая: развлекать молоденьких барышень рассказами о великих художниках.

Я прихожу домой в полном отчаянии, вся в слезах, но у родителей моих наверху в разгаре новая схватка, и потому я стучусь в Варинькину дверь.

Игорь вскакивает с пола, чуть не сшибает меня с ног своим извивающимся, точно змея под звуки дудочки заклинателя, хвостом и слизывает все мои слезы. Варинька тоже настроена принять гостью. Ей, видно, скучно, она наливает мне армянского коньяку и качает головой, слыша грохочущие наверху двери. Чтоб их. Мы с Варинькой разыгрываем партию в дурака, и я, разумеется, оказываюсь побежденной. Потом она наливает мне еще коньяку, и слезы мои высыхают окончательно. Да, в этом доме быстро взрослеешь.

Чтобы как-то утишить боль от уколов совести, папа покупает мне недешевые краски в известном столичном магазине «Лавка художника». Он находится на улочке Бадстуэстрэде, и на входе в магазин тебя встречают экзотические ароматы. Полотна, колонковые кисти и полки высотой с человеческий рост, заполненные всевозможными банками с красками – все с чистейшим натуральным пигментом. Взгляд мой завораживают венецианская красная и еще небесно-голубая, которую надо смешивать с жирным льняным маслом. Все это великолепие заставляет меня забыть об утрате Филиппы, Янлова и детства.

Время от времени я решаюсь писать грубоватые автопортреты с изображением моего неуклюжего тела, которое с годами не уменьшается в размерах. Рисую существ с огромными ступнями и толстенными щеками. Мать моя старается побыстрее проскочить мимо них, поскольку они приводят ее в жуткое волнение, а вот Варинька одобрительно кивает.

– Нйет причини скривать праблеми! Нет причины скрывать проблемы!

Иной раз краски у меня смешиваются так, что образуется какая-то мутная лужица, и тогда я топчу холст своими здоровенными сапогами и соскабливаю изображение в отчаянии от того, что жгучая моя страсть к краскам несоразмерна моему умению обращаться с ними.

Я бешусь из-за Ольги, из-за того, что она готовится к вступительным экзаменам в консерваторию. Для прослушивания она выбрала большую арию из «Тоски», и всякий раз, когда сестра моя репетирует дома, здание дрожит от горя и восторга. Vissi d’arte, vissi d’amore[85]. И в каждом крещендо слышится и светится Филиппа.

Куда направить свои стопы в поисках предка с кистью в руке?

– Запишись в группу живописи Кленё в вечерней школе на Пилестрэде, – посоветовал мне Янлов, когда мы виделись в последний раз.

Из уважения к моему наставнику я все же собираюсь с силами, хотя и страшно смущаюсь. Сподвигло меня и то, что Ольга на ура прошла вступительные испытания и ее зачислили в консерваторию. Должна же и я что-то предпринять, чтобы не опоздать на танцы.

Евгений Кленё, как и я, русского происхождения, и он уже в преклонных годах. Взгляд у него какой-то дико скачущий. Средствами на натурщиков Кленё не располагает и потому сам позирует нашей маленькой команде, облачившись в облегающее черное трико.