Песнь песней на улице Палермской

Путешествия во времени — это, конечно, классика. Скорее даже жизненно необходимая штука, если мы все еще хотим встретить Песнь песней. Именно теперь, когда джентльмены и ореструповская страсть исчезли, как утренний туман. Все ходят в одинаковых джинсах, а женщины во имя равноправия думают только о том, как бы перед ними не придержали дверь. Танцы с партнером противоположного пола ушли в далекое прошлое. А колористу к тому же невыносимо видеть засилье удушливого коричневого и оранжевого. Какое-то бесчеловечное сочетание тонов царит в большинстве жилищ, где обитает молодежь.

К счастью, ночной антураж в затуманенном табачным дымом «Эйфеле» великолепно подходит для путешествий во времени.

– Ревущие двадцатые, – таков выбор Ольги.

Еще бы – встретить молодых деда и Вариньку в Петрограде, пройтись в шляпке с лебедем по Конгенс Нюторв или спеть «Тоску» в Ла Скала на пике бешеной популярности оперного искусства. Умчаться прочь от нынешнего, смехотворного и шершавого десятилетия.

– А я бы хотел попасть в 1934-й, в тот день, когда Мармадюк обнаружил следы Несси, или в Мемфис 1931-го, где Лерой Карр[98] написал свой первый блюз для электрогитары, – бормочет Йохан.

Лили предпочитает настоящее, но это не подходит для путешествия во времени.

В течение ночи на стол ложатся и другие предложения.

– Арль в 1888-м. Я бы разлучила Ван Гога и Гогена. Уговорила бы Винсента сохранить ухо, пить поменьше абсента и продолжать творить, – рассказываю я.

– Типично для тебя, Эстер, – заявляет Ольга и заказывает еще по пиву. – Даже путешествуя во времени, ты решаешь чужие проблемы. Может, тебе и Французская революция по душе, или как насчет битвы при Дюббёле[99]? Алло, Луковичка, а для себя самой тебе вообще ничего не нужно?

– Нужно, конечно. Я хочу жить во времена, когда моя живопись будет считаться авангардистской… Хочу делить ателье с моей любимой художницей Ольгой Бознанской[100] или с финкой Хеленой Шерфбек[101] в период, когда она писала парящие портреты в 1912-м.

– Клево, – мямлит Йохан. – То есть «парящие» и «1912» – это здорово. Я бы присоединился. Только вот мне первого числа каждого месяца дома надо быть, а то пособия не получу.

Когда мы с сестрой моей бредем домой, на улице уже светло. Мы покупаем только что испеченный хлеб, а у нашего подъезда встречаем почтальона.

– Есть что-нибудь для меня? – спрашивает Ольга, она все еще надеется получить примирительное письмо от Франческо Альбы.

– Может, и для тебя, если ты Эстер.

Ольга с удивлением глядит на меня.

Я передаю конверт сестре. Сама не решаюсь прочесть вердикт.

– Тебя приняли в Академию! – восторженно кричит она.

«Ко всеобщему, включая и мое, изумлению», – так и хочется добавить.

– Я знала, я знала! – кричит Ольга и облизывает мне все лицо.

Себастиан

Я начинаю заниматься в Академии художеств в сентябре и поначалу мне даже не верится, что все это происходит со мной. В отличие от Ольги, я в своей группе старше всех. Первое время я очень смущаюсь, проходя через ворота Шарлоттенборга, но потом меня охватывает чувство абсолютного одиночества. Огонек гордости за себя весело горит в глубине моей души, но я никак не могу встроиться в нынешнее время. Я рождена быть несовременной. Фовистские дикие звери Янлова поставлены в угол, а колоризм клеймят за принадлежность к салонной эстетике. Зато вовсю пишутся политические манифесты и раскручиваются бесконечные видеоинсталляции. Талант ощущать вибрацию цвета всеми священными фибрами души и тела не ставится более ни во что. Прошли времена, когда можно было дать желтому, как моча, цвету петь свою песню.

Что до Палермской, то папа бо́льшую часть времени проводит в саду, где всячески холит и лелеет своих голубей. И раз в месяц он по-прежнему отправляет одну из птиц Свена, прикрепив к ее ножке письмо, обратно в Швецию. О чем друзья вот уж сколько лет пишут друг другу, знают лишь они двое.

Растительная жизнь папы доводит мать мою до безумия. И после очередного скандала она обращается в SAS и возобновляет свои полеты. О разводе и речи быть не может. Ева и Карл Густав, они вместе до самой смерти. Но вот прямо сейчас матери моей требуется улететь далеко-далеко.

Этажом ниже Варинька ведет себя все более и более эксцентрично. Как-то поздним утром я встречаю ее, когда она пешком возвращается с амагерского пляжа с лебедем под мышкой и следующим за нею Игорем, виляющим хвостом. Я даже чуть было не задаю ей очевидный вопрос, но тут замечаю, что лебедь уже неживой и я никогда не узнаю, каким образом он окончил свои дни. Я умолкаю и просто иду с ними вместе домой.

Повернув на Палермскую, мы видим сидящего посреди дороги отца Йохана с пустым бумажным пакетом. Все апельсины вывалились на землю.

Варинька качает головой, а Могильщик бурчит вроде бы какие-то ругательства в наш адрес, когда мы проходим мимо. Игорь тихонько рычит, и отец Йохана с трудом пробирается к себе.