Песнь песней на улице Палермской

Следующим утром инкассатор телефонной компании КТАS Аста Хансен входит в телефонную будку на Магле Торв в Сёборге, чтобы забрать суточную выручку. Самодельное взрывное устройство разносит почти половину тротуара и уполовинивает саму Асту Хансен. Бомбист, которого в прессе называли Таинственный икс или Перевернутая семерка, действительно взорвал будку, а мать моя уже накануне знала, что это случится.

Впервые я встречаю Себастиана в Академии, в большом зале скульптуры, волосы и лицо у него заляпаны глиной. Он поднимает голову и бросает на меня быстрый взгляд.

В следующий раз я вхожу в автобус на Конгенс Нюторв. Он сидит в одиночестве на заднем сиденье, поглощает устрицы прямо из бумажного кулька и запивает их хересом из бокала, специально предназначенного для этого напитка. Потом он вытаскивает какой-то комикс и углубляется в чтение. Рядом с ним лежит книга о квантовой механике. Все пассажиры глазеют на него. И я в том числе. Меня до глубины души поражает, насколько ему плевать на то, что о нем думают окружающие.

Никогда не знаешь, чем закончится его выход или его реплика. Именно за это я и люблю его уже сейчас и едва могу усидеть на самом краешке кресла.

В детстве мы с Ольгой обожали одну игру. Надо было подобрать три карточки так, чтобы они составили целую фигуру. К примеру, водолаза, начиная снизу, с картинки с водолазными галошами, далее баллон с кислородом и, наконец, сверху – лицо в водолазном шлеме. Вуаля. Перед нами целая фигура.

Но лучше всего тем не менее было надевать на водолаза шапку охотника за пушным зверем, врачебный халат и ласты. Тогда чувствуешь себя счастливой, дурашливой и свободной, как во сне, когда вдруг обнаруживается еще одна дверь в стене, выход, которого раньше не замечала. Харпо, Чико и Граучо в одном лице.

В третий раз я встречаю Себастиана на рождественском празднике в Академии. И тут уже он не сводит с меня глаз. Мне выпадает один из лучших моих дней на этом фронте. Я вхожу в зал с высоко поднятой головой и прямой спиной, с мутоновой горжеткой на плечах и в высоких сапогах. Все глазеют на меня, в особенности Себастиан, и я чувствую себя избранной.

– Ты медвежечка, – шепчет он мне на ухо.

Откуда он знает, что именно медвежечкой я больше всего и хочу быть. Наконец-то! Оказывается, быть дородной – это красиво! Надо же хоть что-то заполнять собой.

Себастиан дает мне все, о чем я мечтаю. Он и сам-то огромный медведь из Вильсунда, что в Тю, с пшенично-золотистой гривой и глазами как два оливкового цвета лесных озера, в каждом из которых плавает малюсенький осенний желтый листик. Я не смогла бы смешать краски лучше. Мне остается лишь упасть на колени и благодарить судьбу. Я счастлива, что меня приняли в Академию художеств, я безумно рада, что обрела Себастиана именно здесь. Выходит, время чудес все-таки еще не миновало. «Милый Бог! Позволь мне удержать его, и больше я ни о чем никогда не попрошу».

В начале были слова. Я становлюсь Себастиановой Медвежечкой, и в первые январские ночи мы обмениваемся эпитетами, льющимися бессвязным потоком. Все у нас теперь общее, и мы беспрестанно хохочем. Я рассказываю ему о Вариньке и других моих родственниках, а когда он ночует у меня, мы смеемся до того заразительно, что сосед опять кричит за стеной: «Вы что там, гашиш курите?»

Тем не менее я сильно нервничаю перед первой встречей Себастиана с Ольгой. А вдруг я поблекну на фоне ее медовой красоты? Он только входит в прихожую, а сестра моя его уже обнимает. Что делать вовсе не обязательно. Того и гляди, она все лицо ему оближет. Впрочем, я знаю, это лишь для того, чтобы показать: мой дружок принимается в члены семьи. Однако же и Себастиан не падает в обморок перед ее божественной красотой. Новые трепетные серебряные струны звучат только на нашей с ним волне.

Неделю спустя я привожу его к нам на Палермскую. Мать моя предлагает напитки в гостиной. Наверное, она вспоминает, как сама выбирала себе в мужья лесоруба, ибо ведет себя точно шаловливый подросток. Папа тоже явно рад за меня.

«Луковка», – улыбается он мне глазами.

Себастиан рассказывает, как работает над своими скульптурами из бразильского мрамора, а еще о том, какой я, по его мнению, способный художник.

– А он датчанин? – звучит голос внезапно возникшей в дверях Вариньки.

Она показывает на Себастиана, который, улыбаясь, кивает. Между прочим, он вдвое выше ее ростом.

– Да, – говорю я, не в силах удержаться от смеха. – Себастиан настоящий датчанин. Только он ютландец.

– Еврей? – Варинькино лицо озаряется внутренним светом. – То есть еврей, как и моя мать?

– Нет, Варинька, он ютландец, понимаешь, из Северной Ютландии![103]

– А, ну-ну, я ни слова из того, что он говорит, не понимаю.